Мы встретились с моим другом в сквере у памятника Добролюбову, не виделись до этого много лет. Обнялись и начали говорить сразу обо всём.
– Пойдём, прогуляемся по местам нашей юности, – предложил я. – Загнём кружок по Большому проспекту и близлежащим улицам.
– Конечно, – с задорной готовностью поддержал он. – Помнишь, как в ресторане «Чванова» на Витькиной свадьбе гуляли?
Неожиданно всплыло в моей памяти полузабытое событие. А сейчас здесь не поймёшь что, то ли ремонт, то ли, вообще, снести хотят. Чего только в нём не было за эти годы. Помню в девяностые, магазин одежды сделали, я итальянский свитер, кстати, приличный купил у них. Потом книжный магазин какой-то нелепый открыли, весь детективами и дешёвыми дамскими романами забитый. А ведь ресторан исторического значения. В нём и Есенин, и Шаляпин гуляли. Мы прошли чуть дальше. А здесь, на углу Большого проспекта и Ропшинской, знаменитая булочная Филиппова с кофейней находилась. В ней за стаканом морса Александр Блок часами сиживал – жизнь наблюдал. Павел – мой друг, с интересом слушал.
Описав круг воспоминаний, – пройдя по маленьким уютным улочкам нашей молодости, правда, в чём-то неуловимо изменившихся, мы оказались рядом с тем же сквером, перед шикарным магазином готовой одежды.
– Павел, а помнишь, как в десятом классе ты пару раз заваливался сюда, ко мне, в компании девчонок?
– Да, конечно, помню. Ты тогда таким пижоном ходил с длинными волосами и шляпу с широкими полями надевал, когда начальства в зале не было. Раньше здесь был большой книжный магазин, а ты, кажется, то ли курьером, то ли каким-то книгоношей устроился.
– Всё правильно – железная у тебя память. Нечто среднее между курьером по поручениям и доставщиком книг по заказу на небольшие расстояния в черте города. А что, живая работа – ездишь по городу с ветерком, правда, посылки бывали иногда тяжеловатые. Но что делать, пришлось тогда в десятом в вечернюю школу перейти, очень деньги семье понадобились. Да, славное было время. Магазин был популярный в городе, интеллектуальная элита съезжалась сюда. Вечера поэзии устраивали, различные встречи с актёрами. А сейчас – вот, бездушные манекены с отсутствующими лицами в витринах стоят и такие же точно ребята на входе, только дышат и изредка лениво двигаются.
Мы замолчали.
– Ты знаешь, Паша, Мне сейчас как-то вспомнилась, на ум пришла одна история, когда я тебе о Есенине упоминал, о ресторане «Чванова» рассказывал.
Совсем недолго, может быть, с месяц, работал вместе со мной в магазине очень пожилой мужичок – мне в дедушки годился. Может он, как-то по договору устроился, но не суть важно. Зимой нас снарядили с посылками в одно время и в близкие по адресу места. Вышли мы вместе, проходим мимо «Чванова», он и говорит: «Хорошо бы зайти сюда погреться, чаю горячего выпить». Я отвечаю, мы же с пачками книг, как-то неудобно. «Да, пожалуй, не с руки. Ну, что ж, зайдём в пирожковую, тут рядом». Я, как сейчас помню, взял кофе и пирожки, а он два стакана горячего дымящегося чая без пирожков. Один стакан накрыл блюдцем, чтобы не остывал и продолжил, будто наш разговор не прерывался: «А ведь в этом ресторане «Чванова» – теперь-то он «Приморский» называется, с Сергеем Есениным познакомился». Ну, я паренёк книжный был, с повышенным любопытством.
– А как познакомились, расскажите?
– Случилось это, кажется, году в 1924. Я, ещё совсем молодым хлопчиком был, немного тебя постарше. Устроился работать в одно издательство, на Невском, как и сейчас, разносчиком и порученцем. И посылают меня однажды, значит, по адресу сюда, на Большой проспект Петроградской, в ресторан «Чванова», с несколькими новыми книжками, они только из типографии. Начальник мне объясняет: приедешь к ресторану и скажешь швейцару, чтобы вызвал поэта Есенина – ему, дескать, как заказывал, привезли только что вышедшую новую книгу его стихов – контрольные экземпляры. Ну, натурально, я всё по приезде так и сделал. Швейцар меня впустил. Стою у входа, оглядываюсь, всё красиво, вокруг зеркала блестят, я раньше-то никогда в ресторанах не был. Выходит Есенин – такой весёлый, немного, кажется, под хмельком. Смотрит он на меня сверху лестницы и машет мне, давай поднимайся. Швейцару приказывает: «Пропустить и раздеть». Я своё лёгкое пальтишко скинул в гардероб и протягиваю ему несколько книг, перевязанных бечёвкой. А он так душевно за локоть меня взял и говорит: «Погоди, что книги привёз хорошо, а сейчас пошли за стол, посидим». Я замялся, одет-то был плохо и отвечаю: «Неудобно как-то, я ведь никого там, кроме вас, не знаю». Есенин захохотал: «Да, ты не тушуйся, малый, меня теперь знаешь и хорошо, а с остальными я тебя познакомлю. Как тебя звать-величать?»
– Тихон.
– Ну, вот и славно, пошли в зал.
Я хотел ему сказать, что его, наверное, вся страна знает, а я ещё два года назад на вечере поэзии видел, но не успел, мы уже к столу подошли. «Представляю, – и хитро улыбается – мой давний знакомый Тихон, новую книгу из издательства привёз».
Помню за столом человек пять сидело – все одобрительно загудели и стали со мной ручкаться – знакомиться, имена свои называть.
Двоих Сергей Есенин сам представил: Видишь, барин, какой – Анатолий Мариенгоф.
Мне он показался лощёным денди, высокомерным, с усмешкой, но руку пожал крепко, по рабочему.
– А вот, Тихон, – это первый крестьянский поэт после меня – Николай Клюев, знай.
– Не раздавал бы ты места, Серёженька, ненароком ошибёшься.
– Шучу я, Микола, ты, брат мой старший в поэзии. Истинно говорю. Запоминай, Тихон, может, кому расскажешь, или где запишешь.
Усадил меня Есенин за стол рядом с собой, угощать стал, шампанское наливать, я так не особенно ел – смущался. А шампанского только полбокала и выпил, не больше
– Ну, я вижу, ты парень скромный. Посиди пока, поешь, не стесняйся, а я пойду, позвоню.
Приходит обратно минут через десять, весёлый, глаза мутноватые, но поблёскивают и говорит мне тихо на ухо:
– Выйди в вестибюль, мне надо кое-что сказать тебе. Я вышел. Он меня за плечо так приобнял, как старого друга: Тихон, выручай, надо съездить за одной барышней, я только что с ней договорился. Я тебе денег на авто, туда и обратно, дам и адрес запишу. Мне, сам понимаешь, компанию оставлять не к лицу, сейчас самые, что ни на есть, литературные баталии у нас пошли.
– Конечно, говорю, съезжу, привезу.
Приехал по адресу, автомобиль внизу ждёт, поднялся на пятый этаж, звоню…
Взглянул ещё раз в записку и подумал, что адрес есть, а ни имени, ни отчества девушки не написано… Дверь открылась и передо мной стояла хорошо одетая, как сейчас помню, в вечернее платье, стройная девушка. Моего возраста, может быть, на год – на два постарше – лет двадцати двух. Что-то, пожалуй, было в ней необыкновенное и отражалось в выражении глаз: печальных, но не унылых, потому что чувствовалось, что живые искорки, сверкающие в уголках глаз, вместе с улыбкой могут заиграть неожиданно и пролиться, словно грибной дождь через тучку в солнечный день. Девушка была среднего роста с чудесной матовой, немного смуглой кожей с густыми тёмно-каштановыми, не коротко подстриженными волосами, как все тогда носили, а довольно длинными, спадающими на плечи.
– Знаешь, Никита, она поздоровалась со мной, так нежно - благожелательно, как будто я её самый близкий друг и знакомы мы уже сотню лет. Улыбнулась уголками губ с ямочками, веришь, я почувствовал, будто горячая волна внутри меня плеснулась, под сердцем тревожно засосало. Всеми чувствами ощущаю – влюбился, сразу наповал, а умом понимаю, куда же мне, она ведь для Есенина создана.
– Авто внизу ждёт.
– Да, конечно, я уже готова, буду через две минуты. Вы проходите, пожалуйста, в прихожую – присядьте. Я сейчас.
Действительно, через две минуты вышли, сели и покатили по весеннему, покрытому талой водой Ленинграду. Я молчу, не знаю о чём говорить, боюсь показаться навязчивым, и она молчит. Потом осторожно так, как будто извиняясь, спрашивает: Простите великодушно, как вас звать? – Тихон, – отвечаю. Она улыбнулась, но своего имени не назвала.
Приехали мы быстро, я вышел из машины, руку ей подаю, она вспыхнула румянцем и говорит: Что вы, Тихон, я же не барыня, спасибо большое, что съездили за мной. Эта её милая простота окончательно меня покорила. Заходим в ресторан, а Есенин, как будто знал, когда мы приедем, ждёт, кудри свои желто-серые поправляет. Гардеробщик уже звенит номерками, с шиком наши пальто принял в нежные объятия, Сергей Александрович щедро ему чаевые всыпал в карман. Подходим втроём к столу, Есенин бережно девушку под локоток держит и объявляет: Позвольте мне представить вам, други мои, мою очень близкую знакомую – Незнакомку… Произнес он эти слова со значением, через паузу. Все разом невероятно оживились, разволновались, и вопросы посыпались градом. Больше, кажется, от Мариенгофа. Почему же незнакомка, как понять, не Блоковская ли незнакомка?
Есенин руку с раскрытой пятернёй предостерегающе поднял: Ты что, Анатолий, против Блока имеешь? Я тебе, кажется, рассказывал, что именно Ляксандр Ляксандрович меня первый в Петербурге принял и в большую литературу рекомендовал. Я же с вокзала, как приехал, чуть не через весь город, прямиком к поэту Блоку, потому что ценил его очень. Он меня чаем угощал, а я за разговором, восхищаясь им, не заметил и целую ситную булку умял, он даже глазом не моргнул. Ещё и яичницу предложил, от которой я, наглец, не отказался! Угощайтесь, говорит, угощайтесь, я уже чай недавно пил. А потом к тёзке, Сергею Городецкому, с рекомендательным письмом направил. С ним мы вскорости сдружились.
За столом сразу несколько человек подхватили, что и говорить, Блок – это наша гордость, большой поэт и редкой души человек.
– Сергей Александрович, сейчас наступил такой момент, когда я хочу объяснить вам и вашим друзьям тайну моего имени.
– Я ждал такого случая, моя загадочная девушка, но право жаль расставаться с волнующей тайной, – произнёс Есенин ласкающим голосом.
– Я обожаю Александра Блока, но, к сожалению, дело в другом. Видите ли, особенной загадки в этой странности нет. Просто мой отец иностранец и к тому же ему всегда нравились очень пышные, женские – понятно, иностранные имена. Одним из них он и нарёк меня. Мне с детства не нравилось моё имя, жутко претенциозное и длинное. Из него я позаимствовала лишь две буквы, чтобы была хоть какая-нибудь связь с настоящим именем. Ну вот, кажется, и вся история. Зовите меня, пожалуйста, Соня.
– Занятная история, в ней есть литературное сплетение, – с интересом глядя на Соню, негромко проворковал из угла Клюев.
– Одно плохо, – со вздохом продолжила Соня, как бы отвечая Клюеву – не очень хорошо жить с чужим именем, будто ты от собственной судьбы отказываешься, а какую тебе взамен свыше дадут – Бог весть? Может, чью-нибудь ненужную, неудачливую, брошенную.
Все, включая Есенина, удивлённые неожиданным философским поворотом предопределенности имени и судьбы, на время притихли и призадумались (казалось, каждый о своём).
Я смотрел сбоку на Соню, любовался (теперь уже зная, как её зовут) её тонкой, нежной шеей, мягким овалом лица моя любовь разгоралась всё сильней и сильней, будто костёр, в который яростно бросают и бросают сухие поленья. Есенин, видно заметив, что у меня жар пошёл по лицу, наклонился ко мне и как старший брат наставительно зашептал: Тихон, ты держи себя, не влюбляйся в барышню – Соню. Непростая она, тяжело тебе с ней придётся, может так сложиться, всю жизнь занозой в сердце сидеть будет – не вытащишь.
Я, конечно, из уважения его выслушал, но значения особенного наставлению не придал. Молодой был, двадцать годков, какой уж тут расчёт. Посидел я ещё, наверное, с полчаса, полюбовался тайком Соней, чтобы остальные не замечали, и ушёл, как говорится, по-английски тихо, не прощаясь. Только Сергею Александровичу сказал, что благодарю за угощение, пора уходить. Он мотнул головой: «Иди» и добавил: «Приходи на мои вечера и помни…»
Я и теперь, по сей день, всё помню.
Прошло с того вечера в ресторане недели две. Крепился я, крепился, сдерживал себя и всё-таки не выдержал, приехал к Соне, позвонил в дверь, волнуюсь, как маленький мальчик. Она открыла, удивилась и сразу спросила с тревогой:
– Что-нибудь случилось с Сергеем Александровичем?
– Да нет, ничего, я сам по себе. – Извините меня, Тихон, проходите в квартиру.
Из дальней комнаты послышался взволнованный женский голос: Дочка, кто там? – Не волнуйся, мама, это ко мне.
– Соня, если вы не заняты, может, сходим в кинематограф? В «Титане» какой-то новый фильм вышел.
Она согласилась. Потом я ещё раза два или три её в театр приглашал. Помню на какую-то постановку Мейерхольда. Слышал о таком режиссере?
– Да, читал о нём, авангардные спектакли ставил.
– Всё верно. Знаешь, скажу тебе, ухаживал я за ней трепетно. Сидим в театре рядом, я лишний раз вздохнуть боюсь, чтобы ей, не дай Бог, не помешать. В своей уже долгой жизни я больше ни к кому так не относился. Она, конечно, всё чувствовала и понимала. Относилась ко мне очень вежливо, слушала мои редкие рассуждения очень внимательно, иногда серебристо так смеялась, – обворожительно. В театральном буфете всегда от моих угощений отказывалась, да ещё пыталась мне деньги за билеты вернуть. Понимала, что зарабатываю я не густо, тогда большинство людей жило тяжело, не богато. Но я, конечно, деньги не принимал, а раз даже, почти с досадой высказал ей: «Соня, для меня счастье рядом с вами находиться в любом месте, а уж такую малость, как билеты, я могу осилить».
После моих слов она сразу как-то посерьёзнела, глаза опустила, будто с духом собиралась и произносит так тихо, со стеснением, покусывая губы: «Тихон, я, наверно, виновата перед вами, возможно не надо было сразу принимать ваши ухаживания и начинать наши отношения, но я не хотела обижать вас. Тем более что вы такой милый, добрый, приятный молодой человек. В одном только загвоздка, я всё время, думаю и живу другим человеком».
– Наверное, Сергеем Есениным?
– Да. Понимаете, Тихон, мне кажется, что я больше, чем люблю его, а возможно мои чувства и любовью не назовёшь. Я больше, даже, нежно жалею его. Он ведь во многом, как балованный ребенок – фантазёр. Познакомился со мной на улице, я домой возвращалась после его с Мариенгофом поэтического вечера. Есенин догнал меня и спрашивает с разбега:
– Как вас зовут, барышня?
Я в шутку отвечаю:
– Незнакомка.
– Вот, как здорово! Прекрасный образ у Блока. И у меня будет своя Незнакомка. Я так и буду вас всегда называть!
– Сергей – незаурядная личность, выдающийся, огромный поэт – и по всему видно несчастливый, раздёрганный, мятущийся человек. А ведь он ещё совсем молод, я знаю, ему и тридцати нет. Вся душа моя заполнена им. Поймите и простите меня, если можете.
Конечно, понял и простил. Хотя за что тут было прощать. К Есенину я не мог ревновать. Я сам его полюбил и за стихи, и со времени той, моей единственной встречи с ним, когда мне на миг показалось, будто со мной заботливый старший брат говорит.
После объяснения, около месяца я не видел Соню. Однажды, узнаю в издательстве, что в зале Городской думы на Невском, намечается большой поэтический вечер Есенина. Народу собралось много, не протолкнуться, еле сел сбоку, но в первых рядах. Время идёт и идёт, а он всё не появляется. Уже чуть не час, как вечер должен начаться. В зале недовольный ропот, шиканье, посвистывание. Наконец, Есенин вваливается, здорово выпивший, со злыми мутными глазами, стоит, руки в карманы чуть не по локоть засунуты, с пятки на носок покачивается, в зал вперился, желваки на скулах перекатываются. Кто-то ему крикнул, что мол, если себя не уважаешь, выпивший выходишь, так других уважай. Ну, в ответ и понеслось: «Кто тут есть, кто мне наливал, да я с вами за один стол, ни за какие коврижки и блага мира не сяду», и всё в таком роде. Некоторые мужчины собрались уходить, женщин за собой тянут, а те, как ни странно, упираются, хотят всё-таки остаться. Словесная перепалка между поэтом и гражданами продолжается и только разгорается… И вдруг я слышу громкий отчаянный женский голос. И вижу Соню, она к нему руку протянула, как будто в мольбе и повторяет: «Сергей Александрович, Сергей Александрович, вы не должны так, не должны!» Он головой встряхнул, будто ему в лицо ушатом ледяной воды плеснули, смотрит протрезвевшими глазами, и, вижу, шепчет одними губами: «Незнакомка, Незнакомка…» Потом железным голосом объявляет: «Сейчас я буду читать для моей очень близкой знакомой – Незнакомки». В зале, словно электрическая дуга пошла, такого успеха я в жизни моей не видал. Звучали его стихи и все были покорены. Его подняли на руки, как римского триумфатора, вынесли из зала, остановили движение на Невском и понесли к гостинице «Европейская», где он тогда останавливался. По пути галстук сорвали, вижу, чуть ли не шнурки из ботинок на память тянут, рукав от рубашки уже болтается. Есенин хохочет: «Отпустите, черти полосатые» и сквозь смех зовёт: «Соня, Соня, где ты, они же на части меня разорвут, растерзают, кровопийцы – спасай!» Некоторые из толпы головами крутят, где, кто такая Соня? Она скромно в стороне идёт, почти глаз не поднимает, но все-таки меня заметила, я недалеко от неё шёл, обрадовалась, машет рукой, зовёт подойти. Внутри всё запрыгало от счастья, что она рада мне и всё-таки пересилил я себя, только вежливо ей кивнул, быстро рванул куда-то в сторону, взглянув в последний раз на улыбающегося какой-то растерянной улыбкой поэта, среди ликующих и кричащих лиц. Не приблизился я к Соне, потому что волна ревности к Есенину хлестанула меня, как кнутом по щеке. Я знал наверняка, что если поговорю с ней, уходя, сердце изноется и ком в горле не один день стоять будет. Через некоторое время, конечно, устыдился я своей ревности к Сергею Александровичу.
Он замолчал, сделал глоток чая. Я осторожно поинтересовался, а что же было дальше?
– Дальше, Никита, вот как. Не видел я Соню с того вечера больше года. Знакомился на вечеринках с девчонками пару раз, не скрою, от тоски. Погуляешь, поговоришь – всё не то, перед глазами опять она стоит. И вот один раз в конце 1925 года, почти перед Новым годом, возвращаюсь раз из гостей домой очень поздно, точно не помню, но уже ночь была. Мои знакомые в доме рядом с «Англетером» жили, она в те годы гостиница «Интернационал» называлась и вижу около входа, закутавшись в воротник, стоит Соня. Конечно, в этот раз я не выдержал, подбегаю: «Соня, здравствуй, что ты тут делаешь, так поздно?»
– А, Тихон, вот ведь, где пришлось встретиться. Понимаешь, Сергей несколько дней назад в Ленинград приехал и сейчас здесь в «Интернационале» живёт. А мне сегодня вечером звонит и говорит, что ему так плохо, хоть вешайся. Просил меня: «Сонечка, Незнакомка моя, приезжай хоть на часок, тоска – выть хочется». Как после таких слов не примчишься? И то я долго не решалась, только к ночи собралась.
– А почему на улице стоишь?
– Швейцар не пускает, что-то там у них не положено.
Швейцар – солидного вида дядька, смилостивившись, молвил: «Ладно, девушка, заходите, если приглашены, что же на морозе дрогнуть, в вестибюле на диванчике подождите, пока я всё разузнаю, в каком номере остановился постоялец. И не спит ли? Так говорите в пятом номере? А вас, молодой человек, извините великодушно, впустить не могу – строгие правила».
– Что же делать, Тихон, иди, уже поздно, а тебе ещё домой добираться по холоду на Петроградскую.
– Ничего, не замёрзну. Соня, я у тебя телефон никогда не спрашивал, мы и так договаривались, но теперь я к тебе заезжать не буду, а не позвонить, в волнении за тебя и Сергея Александровича, не могу.
– Да, конечно! И, попросив чернильницу, записала сиреневыми чернилами номер на блокнотном листе.
На следующий день по городу поползли чёрные слухи, что поэт Есенин покончил с собой – повесился! Не все верили, а ещё через два дня, 30-го декабря, я решился позвонить Соне. Трубку сняла, видимо, её мама.
– Извините, можно попросить Соню к телефону?
– Здравствуйте, молодой человек, дочери нет дома, она поехала в Москву на похороны поэта Есенина. Вы слышали об этой ужасной трагедии?
– Да, конечно.
Невыразимая горечь утраты застыла в груди, не позволив сказать более ни слова…
Тихон опустил голову, будто вспоминая прошедшее. Достал из пачки крепкую сигарету – «Памир» и стал нервно разминать её желтоватыми у ногтей от никотина, прокуренными пальцами.
– Соне я больше не звонил, понимая, что ей не до меня. Года через полтора, на каком-то комсомольском вечере с танцами, в клубе «Пролетарской молодежи» познакомилась со мной одна московская краля. Приехала что-то инструктировать, от Московского Горкома комсомола. В общем, перетащила меня к себе в Москву. Расписались мы официально и стали жить-поживать в двух её больших комнатах. Дела у меня в Москве шли хорошо, устроился работать в большой книжный магазин, через несколько лет дорос даже до заместителя директора. Дочь родилась. Хотел Соней назвать. Жена на дыбы, ноздри, как у породистой кобылки, гневно раздувались.
– Что это за дворянское имечко придумал? Надеждой назовём, как Крупскую. Я отвечаю ей:
– Надежда Константиновна, между прочим, из дворян.
– Советую тебе, муженёк, об этом ни с кем не трепаться. Жена Ленина безупречна. А если что и было – она перековалась.
Но чувствую, не могу я с ней дальше совместно жить. Понимаешь, было в ней какое-то жуткое сочетание дубовой идейности, с мелким мещанством. Есенина и Блока – на дух не переносила. Всё это хулиганско-интеллигентские стишки – говорила. Маяковского признавала только потому, что считался первым поэтом «Советской власти». Не любила и его поэзию, но на собраниях обязательно что-нибудь цитировала, бывало и наизусть. Мне временами казалось, что вместо души в ней одни лозунги и призывы поселились.
Продержался я с ней девять лет, пока дочь не подросла, всё-таки не выдержал, развёлся и обратно в Ленинград сбежал. Конечно, все эти годы Соню не забывал, особенно, когда Есенина читал. В конце 1937 года, когда вернулся в Ленинград, решился раз всё-таки позвонить. Долго к телефону не подходили, наконец, услышал чужой, недовольный голос: «Вам кого?» Я назвал. На несколько секунд повисло молчание.
– Они здесь больше не живут, и лучше вам по этому телефону никогда не звонить. До свидания.
Последние слова прозвучали угрожающим предупреждением. Вначале я был обескуражен, затем задумался. Нет, не могу так это оставить! Всё-таки надо приехать и разобраться. Адрес, конечно, помнил, как клятву.
Дверь открыла худая, высокая женщина, лет тридцати пяти, с высокомерным выражением лица и подозрительными, рыскающими глазами.
– Мне нужна Соня, извините, я не знаю её полного имени, она жила здесь с отцом и матерью, ещё в двадцать пятом году.
Женщина еще раз опасливо оглядела меня и лестничную площадку и жестом пригласила зайти в знакомую прихожую. Закрыв за мной плотно дверь, зашептала:
– Вы что, не знаете, какое сейчас время, из соседних квартир могут подглядывать и подслушивать.
Немного подобрев, продолжила:
– Значит так, нам с мужем эту квартиру дали совсем недавно, он очень ответственный работник главка. Единственное, что я знаю о предыдущих жильцах, так это то, что вначале забрали отца семейства, а затем через месяц, всю оставшуюся семью вместе с маленьким ребёнком и отправили куда-то в ссылку.
С маленьким ребёнком, мелькнуло у меня в сознании. Наверное, Соня вышла замуж.
– А куда в ссылку, вы не знаете?
– Да вы что, откуда же мне знать. Да и вам, молодой человек, я очень настоятельно не советую что-либо узнавать. Это небезопасно – связь с врагами народа.
Я поблагодарил, в общем-то, как оказалось, не плохую женщину и, задумавшись сказал себе: «Что я реально могу сделать для Сони? – Ничего». Куда мне пойти, к кому кинуться за информацией, кто мне будет что-либо отвечать, ведь для всех органов я же совершенно чужой ей человек. Никто не знал, что она бесконечно близкий, любимый мною человек! Но такие категории в официальных конторах не учитываются. С периодичностью раз в полгода, я все-таки звонил по её номеру, полагая, что из ссылки рано или поздно возвращаются – она не вечная. И даже, если её квартира конфискована и отдана, люди найдут возможность передать, что она возвратилась и где её, хотя бы, искать. Несколько раз, по-видимому, та же женщина, сухо отвечала, что никакой Сони здесь нет и живут совершенно другие люди. А на последний звонок в сороковом году никто не ответил. Несколько раз перезванивал, трубку не снимали. Молчание…
Тихон посмотрел на улицу, за стеклом проходили незнакомые люди, погружённые в свою бытовую жизнь, временами равнодушно окидывая взглядом пожилого мужчину в очках с толстыми линзами. А я заметил в его ответном взоре лёгкую тень презрения, как будто он хотел сказать, что я-то пережил высшее чувство в жизни, а вам, возможно, никогда не дано его испытать.
– Ты знаешь, Никита, судьбу наперёд не угадаешь… Началась война, меня призвали в первые дни. Воевал на Ленинградском фронте. Зимой 1942 года получил ранение средней тяжести и медаль. После медсанбата дали мне пятидневный отпуск – навестить мать, тем более, что я был единственный сын. Мама сильно ослабела. На четвёртый день пошёл я на Неву за водой. Там недалеко от берега длинная канавка продолблена, и много женщин вёдрами и кастрюлями воду черпают. Встал в очередь за одной замотанной в платки и в потёртом, когда-то кокетливом, осеннем, тонком пальтеце. Очередь подошла ей воду набирать, она наклонилась и заскользила, у края проруби скользко, как на катке. Я подхватил её, она поворачивается ко мне с благодарностью. – Боже мой, Соня! Обнял её, она тоже ко мне прижалась. Ну, конечно, набрал ей воды, и потащили к ней домой. Тащил, конечно, я и запретил ей на морозе говорить: «Придём к тебе, дома всё расскажешь». Пришли на её старую квартиру.
– А где люди, которые здесь жили, когда вас сослали?
– Значит, ты всё знаешь?
– Конечно, они всё рассказали, что знали.
– Соседи говорят, их забрали под утро, незадолго до начала войны. Воронок подъехал и всё, только женщина громко, навзрыд плакала.
Соня тяжело опустилась на стул, платки разматывает и рассказывает, не снимая пальто – холодно.
– Вначале арестовали папу, он в тридцать седьмом году работал главным инженером на военном заводе. Через две недели пришли за мужем. Кирилл работал в его подчинении. Мы познакомились с ним через пять лет после гибели Сергея Александровича, в 1930 году, на вечере его памяти в квартире поэта Павла Васильева. А ещё, через месяц после ареста мужа, забрали меня, маму и дочку и отправили в ссылку. Стандартный срок пять лет. Перед самой войной мне разрешили вернуться одной. Мама с дочерью остались за Уралом. Разрешили переписываться. От папы никаких вестей нет, говорят только, срок ему десять лет без права переписки. Муж передал весточку, что отпущен из лагеря, воюет в штрафном батальоне.
Я видел, что она устала, даже пока рассказывала. Щёки побледнели, и тени под глазами стали совсем иссиня-черные.
– Соня, Сонечка, да ты, видно, голодная! Будь дома, я скоро приду, у меня осталось немного продуктов.
Она только слабо улыбнулась и прикрыла глаза, показав, что слышит меня.
С Литейного на Петроградскую сторону быстро, изо всех сил, маршевой походкой, как в строю, совершил марш-бросок. Дома собрал всё, что осталось от пайка: немного хлеба, сахар, банка консервов и, каюсь, до сих пор простить себе не могу, немного от маминой доли отщипнул. Меня-то, вернусь в часть, кое-как, а всё-таки накормят, а насколько маме хватит? Обратно пришёл, уже еле дышал. У Сони дрожали губы: - Это всё мне?
– Только тебе, я завтра в полк возвращаюсь, переживу.
Она заплакала… Сняла с себя серебряный крестик на цепочке и надела мне на шею под гимнастёрку.
– Это наш семейный крестик, передать можно только очень близкому духовно человеку. Помнишь, тогда у «Англетера» я Сергею Есенину его хотела надеть. И ещё одну вещь с собой привезла. Не пришлось подарить. В последний раз увидела его, бедного, на «Ваганьковском». Тишенька, прошу тебя, хотя бы ты останься в живых! Я молиться за тебя буду изо всех сил, за тебя и мужа! За здравие воинов молитва всегда доходит до Спасителя!
Впервые она меня Тишенькой назвала. Стержень радости как будто во мне пророс. Может потому и жив остался, что молилась за меня Соня сильно, а я чувствовал, будто покров какой-то надо мной из любви моей и желания, хоть раз ещё увидеть её…
Под конец войны изранило меня, однако, сильно и контузило. Позвоночник задело, от контузии зрение село. Трогательно и бережно за мной в госпитале одна сестричка ухаживала. Я её сестрой милосердия стал называть, как до революции. Постепенно привязался к ней, вижу и она ко мне неравнодушна. Перевели меня в другой госпиталь, перед отправкой сделал я ей предложение, она с радостью приняла. И уже, как жена, за мной последовала. Выхаживала меня самоотверженно, временами так плохо было, как с ребёнком надо было нянчиться. После окончания войны доктора посоветовали поехать жить, если возможно, в хороший климат, ближе к морю. Лёгкие у меня были повреждены. Жена, на счастье, оказалась из Керчи. Юг, тёплое море, хотелось, конечно, в Ленинград вернуться, но оба решили, что здоровье дороже. Ну вот, подробности жизни опущу, скажу лишь, что женщина она была простая, в самом лучшем значении этого слова – открытая. Поэзию тонко чувствовала. Из Есенина и Ахматовой многое наизусть читала. Вообще, любила всю поэзию «Серебряного века». Три года назад её не стало. Вскорости за ней, ушла из жизни и моя мама. Она, то бывало, у нас поживёт – погостит, то в Ленинграде. Когда я остался, можно сказать, в жизни один, понял, что неодолимо хочу в родной город. Жизнь доживать надобно в родных местах.
Сказать, что я не вспоминал Соню, пока жил с женой, будет неправда. Помнил и вспоминал наше недолгое знакомство почти каждый день. Вначале с грустью, а с годами с лёгкой печалью ностальгии о молодых, прекрасных временах. Как-то в том 1972 году заехал на Литейный, там знаешь, рядом с букинистическим магазином Ахматовский садик, можно дефицитные книги с рук купить, или обменяться книгами. У меня с собой деньги были, как раз пенсию получил. Походил, посмотрел, что продают и ещё решил в букинистический заглянуть. Там помимо книг антикварные гравюры продают, бывает живопись, иногда подлинники висят, не очень известных мастеров, но всё же, старые открытки и фотографии. Хожу, рассматриваю… Сразу, как-то не поверил своим глазам, зрение-то у меня неважное, прошу продавщицу показать мне поближе фотографию в красивой, элегантной, кажется, серебряной рамке. Подношу к глазам, так и есть, фотография молоденькой Сони! Красивая, с нежно-романтичным выражением глаз, непослушная густая чёлка выбивается из-под маленькой шляпки с козырьком. Повернул фотографию, а на обратной стороне, уже выцветшими сиреневыми чернилами подписано: «Сергею Есенину, на память, от его Незнакомки. 28 декабря 1925 год». Не в ту ли роковую ночь в «Англетере» Соня подписала эту фотографию? Вспомнилось, как она сиреневыми чернилами записала мне свой телефон. Девушка – продавщица говорит мне: «Рамочка серебряная, на обороте проба стоит, можете убедиться» Я отвечаю, спасибо, уверен, что так и есть.
– Скажите, пожалуйста, а кто принёс эту фотографию?
– Молоденькая девушка, ей очень деньги нужны, она меня даже попросила, если купят, позвонить сразу. И телефон оставила. Сто десять рублей, дороговато, конечно, но рамка старинная, хорошей работы и настоящее серебро.
– Конечно, конечно, я покупаю.
Пенсия моя, в аккурат сто пятнадцать рублей при мне.
– Девушка, а вы не могли бы позвонить сейчас той девушке, которая принесла эту чудесную рамочку. Мне кажется, что я могу её знать.
– Да, конечно, обождите.
Через минуту продавщица вернулась.
– Я позвонила, она сказала, что будет через двадцать минут. Подождёте?
– Обязательно! И два часа бы ждал.
Она появилась передо мной легко и неожиданно, чем-то неуловимо напоминающая Соню.
– Здравствуйте, вы купили фотографию в серебряной рамке? – спросила она беспокойным голосом.
– Да, я. Извините, кем вы приходитесь Соне?
Она почти не удивилась вопросу.
– Внучкой.
– А бабушка, когда-нибудь говорила вам о человеке по имени Тихон?
– Боже мой, неужели это вы, – её глаза радостно блеснули. – Эта фотография оказалась здесь и благодаря вам.
– Почему мне?
– Вы знаете, мне кажется, что лучше бабушка вам всё расскажет. Вы не хотите навестить её, мы живём совсем недалеко.
– Значит, всё по-старому, не переехали. Очень хочу, сколько лет не виделись.
Мы поднялись по знакомой лестнице. Ничего не изменилось за долгие годы, только старинную дверь немного подновили.
– Бабушка, я с гостем пришла.
– Извините, как ваше отчество? – тихо спросила она.
– Прокофьевич.
– Представляешь, с Тихоном Прокофьевичем.
– Боже мой, Тихон, жив, здоров, я молилась за тебя всю войну, с той нашей последней встречи. А вот я, видишь ли, плоха. Поэтому прости меня великодушно, буду сидеть к тебе в кресле спиной и разговаривать. Хочу, чтобы в памяти осталась у тебя той, молодой – Есенинской поры. Считай это последней причудой Незнакомки. Мне недолго осталось…
У меня всё сжалось внутри.
– Соня, зачем ты так говоришь?
– Это правда. Я знаю, что говорю, Тиша.
Такая грусть и теплота прозвучала в её обращении, что напомнила мне голос мамы.
– Представляешь, Тихон, несколько дней назад снится мне сон, совсем как явь. Я могу поклясться чем угодно, что это было всё-таки видение, сквозь мои полуприкрытые глаза. Состояние странное, будто приоткрыли мне краешек занавеса и показали другой свет. Вижу тебя среди серой, словно покрытой пеплом пустыни, среди засохших деревьев без листьев, с отпавшей корой. Стоят они, похожие на обнажённых людей с голыми, незащищёнными душами, проросшими в деревьях. Смотри, – говоришь мне, – высохли совсем, потому что умерли не своей смертью – загублены. Ходишь от засохшего дерева к дереву, притрагиваешься к ним осторожно, ласково и имена поэтов называешь – друзей Есенина: Николай Клюев, Иван Приблудный, Сергей Клычков, Пётр Орешин, Павел Васильев и вдруг обхватил одно большое дерево, не засохшее, а из него смола, как слёзы сочится, и шепчешь – Сергей Есенин, только один из них по своей горькой воле из жизни-то ушёл. Не смог, видно, совладать с болезнью. А дальше искать что-то начал и, потом так радостно мне показываешь раму без картины и говоришь: « В неё бы вставить твою фотографию, как память о тех поэтах, которые ушли из жизни, а для тех, кто жить будет – останешься навсегда. Я когда из видения вернулась, всё сразу поняла. Я ведь, Тихон, тогда в «Англетере» Сергею Александровичу кроме крестика, который на тебя надела, ещё вот эту фотографию в рамке привезла, но уже не увидела его. Он, истинная правда, Тихон, хотел жениться на мне. Говорил, что пока никому рассказывать не станет, только по секрету скажет мужу его сестры Василию Наседкину. Тогда, на вечере, посвящённом пятилетней годовщине его смерти, Наседкин, смущаясь, долго смотрел на меня, и всё-таки сказал: «В ту зиму Сергей в Ленинград ехал не только с литературными планами, а вышло – за своей кончиной, он жениться хотел на вас, и внешность мне вашу подробно с любовью описывал. Приятный был человек Василий, знаю, что бедный расстрелян. Мы, Тиша, с внучкой Асенькой одни остались на свете. Муж мой на войне погиб – не отмолила, значит, так суждено, не ропщу. Любимая дочка с зятем геологи, в тайге на вертолёте разбились, десять лет назад. Пенсия у меня небольшая. Ася на дневном в Университете учится, да ещё на лекарства много денег уходит, совсем прижало. Когда, можно сказать, во сне увидела тебя – решила, вещий сон. Асеньку попросила, чтобы рамку с фотографией в магазин снесла. Знала, что приходят туда интересные люди, историки, коллекционеры. Если не ты увидишь, так всё равно в хорошие руки попадёт. Но знаешь, я каким-то шестым чувством ощущала, что увижу тебя обязательно. Видение не простое – пророческое».
– Асенька, возврати, пожалуйста, Тихону Прокофьевичу деньги.
– Соня, что ты говоришь?! Нет, нет, ни в коем случае. Пускай это будет, хоть маленькая, помощь от меня.
– Один раз в жизни ты и так помог мне – спас от голодной смерти!
– Соня, дорогая, неужели я мог поступить по-другому!
Мы оба замолчали взволнованные. Она немного повернула лицо в мою сторону, и я увидел, как ввалилась и пожелтела у неё щека. У меня запершило в горле, я боялся выдать свои чувства, нечаянным всхлипыванием и, едва сдерживаясь, спросил у Аси, где ванна, помыть руки? Наклонившись над краном, я несколько раз плеснул в лицо холодной водой, ручьями перемешавшуюся с потоком хлынувших слёз. Постоял, собрался с духом и вернулся обратно в комнату. Соня заговорила ослабевшим голосом.
– Тихон, когда наступит конец, это случится уже скоро, ты, пожалуйста, прошу тебя, не приходи прощаться со мной. Мне бы очень хотелось остаться в твоей памяти молодой и привлекательной, потому что ты для меня молод и прекрасен. Когда это произойдёт, Ася позвонит тебе и скажет – оставь ей телефон. Ты в этот день помяни меня в церкви, вместе с Сергеем Александровичем. А на сороковой день, хочешь, приезжай сюда – душа моя отлетая, будет радоваться.
Я тихо попрощался и ушёл. Через полмесяца позвонила Ася и сказала, что бабушки больше нет на земле…
На девятый день после кончины Сони хотел я положить какую-то бумажку во внутренний карман пальто, сунул руку, чувствую там большая дыра. Сел зашивать, пальто на коленях разложил, переворачивая, почувствовал за подкладкой какие-то бумажки, исхитрился, выуживаю из дырки четыре бумажки по двадцать пять рублей и одна десятка. Ровно сто десять рублей, сумма, которую я за рамку заплатил. Свои деньги я всегда в портмоне ношу, в кармане пиджака. Наверное, когда я в ванную вышел, Соня попросила Асю положить мне деньги в карман пальто, дыру, конечно, в спешке, девочка не почувствовала. Но знаешь, не покидает меня мысль, что это последняя весточка Сони ко мне, уже оттуда. С этим и буду жить! А внучку я никогда об этом не спрашивал и никогда не спрошу. Встречался с ней несколько раз, она мне всегда искренне рада. Помощь материальную предлагал – отказывается, даже, немного с возмущением. Славная девушка и красивая. Хочешь, познакомлю тебя?
Я ещё молодой был парнишка, застеснялся, не привык, чтобы так, впрямую знакомили. Поблагодарил и отказался. Теперь с годами понимаю, что зря.
– Жизнь, Никита, мудрёная штука – она знает кого, когда и с кем знакомить. Крохотная часть судьбы великого поэта земли русской благословенным краешком коснулась и меня. Всего несколько часов, проведённых с Есениным, подарили мне любовь всей жизни к Незнакомке. Безответную, но я ни о чем, ни секунды не жалею.
Тихон Прокофьевич обхватил крепко ладонями стакан горячего чая, из которого струйкой поднимался пар, похожий на дымок от потухшей свечи. Опустил голову, вздохнул. Затем повернулся и посмотрел на улицу. За стеклом с неба тихо, будто в задумчивости падал снег…