Кукла забвения

В небольшом уютном особняке музея Политехнического института, расположенном в глубине тихого зелёного дворика, собралось непривычно много людей. Открывалась экспозиция работ в связи со столетним юбилеем известного ленинградского фотохудожника, ветерана войны. Устраивала юбилей, в честь его памяти, младшая дочь фронтовика, моя добрая знакомая Майя.

Когда я вошёл в зал, она как раз оторвалась от хлопот праздничного стола и, увидев меня, радостно произнесла: «А господин художник, мастер психологического портрета, проходите, проходите, сделайте милость!» Я поддержал её шутливый тон, поцеловал в щёчку, поздравил с открытием выставки отца и церемонно преподнёс в дар альбом с портретами, в числе оных красовался и её.

Пройдя в выставочный зал и осмотревшись, заметил несколько знакомых: художника, двух фотографов, поэта и какого-то странного человека, неизвестной специальности, встречавшегося мне на нескольких выставках, имени, которого я не помнил, но чрезвычайно словоохотливого. Он подошёл ко мне с извиняющейся улыбкой и, указывая пальцем на величественные архитектурные фотопанорамы города, с ноткой сожаления в голосе произнес:

¬ Всю эту красоту, увы, не великие русские и итальянские зодчие создали.

– А кто же, по-вашему?

– Как, вы разве не знаете? Почти весь Петербург уже существовал до них в том виде, который мы сейчас наблюдаем.

– Где же он, любопытно, находился?

– Город постепенно откапывали, а знаменитые архитекторы приписывали уже созданное до них, себе!

– И Исаакиевский собор, и Казанский?

– Конечно. Существует целое направление, большое количество людей занимается поисками скрытого города, – говорил он твёрдо, но немного заискивающе глядя мне в глаза.

Пожав плечами и вздохнув, я счёл за лучшее, извинившись, сделать вид, что увидел знакомого и ретировался.

Завиральные идеи этого типа заставили меня задуматься и слегка расстроили. – Ну, этого же в принципе быть не может! Какая изощрённая чушь!

Наконец мне удалось переключить своё внимание на привычное для себя занятие: разглядывание и изучение людей. В темноватом углу скромно сидела молодая девушка. Приглядевшись повнимательней, я обратил внимание на мелкие миловидные черты лица, немного вздёрнутый носик и карие живые умненькие глазки, которые заинтересованно следили за происходившим вокруг. Вместе с тем в её позе, в скрещенных ногах, приподнятых плечах и сцепленных пальцах рук угадывалось напряжение, которое обычно возникает у человека, попавшего в незнакомую для себя ситуацию или общество. Мой визуальный анализ прервала Майя, подошедшая ко мне с приглашением минут через десять пройти в большой зал на торжественную часть.

– Майя, а кто эта юная девушка в том углу.

– Да так, неожиданно разговорились с ней на одной литературной конференции, посвящённой Набокову. Она мне показалась тогда приятной, контактной.

– Может, представишь меня?

– А что, так заинтересовала?

– Есть в ней что-то такое, пока не могу для себя определить, что именно? Ты же знаешь мой интерес к неординарным лицам и личностям.

– Что же, пойдём, познакомлю.

– Лита, кажется, ты заскучала в уголке? Хочу тебя познакомить – известный мастер психологического портрета Глеб Надеждин.

В этот момент кто-то позвал Майю, и она быстро упорхнула, оставив нас.

Девушка приятно улыбнулась и немного ломким, чуть протяжным голосом спросила:

– Извините, а по отчеству? Я не расслышала.

– Майя его и не называла. Впрочем, если вам так удобней – Глеб Георгиевич.

«Она хорошо воспитана и вместе с тем, возможно, хочет отметить, что ещё весьма молода. Мне сорок семь, проблески седины уже наметились, но многие говорят, что выгляжу я значительно моложе, может быть, кривят душой или льстят».

– Какое у вас необычное имя – Лита.

– Полное имя – Летиция, моя мама католичка, поэтому так окрестила. Моё имя мне хоть и нравится, но, согласитесь, Летиция звучит несколько претенциозно.

– Напротив, мне кажется красиво, романтично!

И после небольшой паузы продолжил.

– Вы никогда не задумывались, что сокращенно Лита может вызывать ассоциации, например, с Лолитой – Набокова? Всего две буквы добавить.

Лёгкий румянец заиграл на её щеках и даже, кажется, маленькие ушки покраснели. Она заулыбалась открытой, нежной улыбкой, глаза засверкали и будто расширились.

– Вы знаете, я очень люблю Набокова. Мне он очень близок и дорог. Совсем недавно в литературном альманахе опубликовано моё эссе «Набоков – пределы чувственности». На конференции, где мы с Майей познакомились, ко мне подходили солидные «набоковеды», очень хвалили, предлагали своё соавторство и возможность напечатать эссе ещё и в специальном сборнике.

Она говорила об этом с явной гордостью, которая граничила с хвастовством. Мне психологически становилось интересно, действительно ли девушка искренне увлечена творчеством Набокова, либо это расчетливо найденная беспроигрышная тема, на которой можно сделать имя. И тут мне показалось, что Лита, как будто почувствовала мои сомнения. Она рассуждала, находясь вполоборота ко мне, но при моём пристальном внимании повернулась ко мне лицом, взглянула прямо в глаза, но сразу же, смутившись, опустила ресницы. И таким же протяжным, но более низким, как будто запертым голосом, идущим, будто из груди, из-под самого сердца, продолжила:

– Мне кажется, в романе «Лолита» одна из главных мыслей Набокова состоит в том, что Лолита не равноценна, как личность, Гумберту. И дело заключается не в разнице возраста, ей в конце романа было уже семнадцать, а в том, что он был для неё слишком духовен и слишком умен. Гумберт не являлся её мужчиной. А она, как ни парадоксально, была для него единственно желанной, неотступной любовью, болезненной страстью и смыслом всей жизни.

– У вас, кажется, эссе называется «Набоков – пределы чувственности».

– Запомнили! Пределов чувственности почти нет. Чувственность, либо любовь, называйте, как хотите, может доходить до грани жизни и смерти. И нечаянно её перейти.

«Недурственно проникает в тему девочка. Какая глубина и эмоциональность (не хочется говорить анализа) мысли у совсем молодой девушки! А может быть не такой уж молодой? А что если предложить ей воплотить Лолиту в моих рисунках?»

– Лита, у меня есть большое количество рисунков и даже портретов литературных персонажей, но, конечно же, нет Лолиты. Не желаете ли, создать её вместе?

– То есть, я в образе Лолиты?

– Конечно, кто если не вы? Мне кажется, вы идеально подходите. Стройная, молоденькая девушка, у вас иногда проскальзывает кокетливое выражение лица, а там разные нюансы характера и личности мы запечатлеем во время зарисовок на сеансах позирования. Как, согласны, интересно вам?

И тут я, неизвестно для чего, спросил:

– А сколько вам лет?

– Не скажу, – хитро прищурившись и улыбнувшись, ответила Лита.

Ухмыльнувшись в ответ, я небрежно махнул рукой.

– Не настаиваю.

– Мне, конечно, интересно попробовать, – продолжила Летиция. – Я, кажется, всё знаю о Лолите. Ну вот, чтобы меня со стороны рисовали, как Лолиту, это совсем не то, что, даже, я играла её в любительском спектакле.

– Бесспорно. В портретах будет выражено (если удастся) ещё и моё отношение к вам и к образу. Предлагаю обменяться телефонами.

– Конечно, – Лита с готовностью продиктовала мне свой. – А если вы решите мне позвонить, у меня же всё равно останется ваш номер.

Меня приятно удивила такая милая тактичность.

– По-моему, нам пора на торжественную часть, народ уже собрался, – сказал я, обращаясь к ней.

Лита прошла во второй ряд образовавшегося полукруга, я встал за ней. Затем подошли ещё какие-то люди, в рядах произошло движение, и она сместилась в сторону от меня.

«Возможно, всё к лучшему. Для первого знакомства не следует перебирать со временем. Общаться желательно ровно столько, сколько тебе требуется, чтобы сказать о главном. Иногда жизнь представляется ещё очень долгой, так для чего же лишать себя радости постепенного познания человека».

Торжественная часть открылась и, надо сказать, была недолгой.

После рассказов о действительно уникальном человеке и художнике, который снимал панорамы Ленинграда с большой, тяжеленной фотокамерой и с таким же тяжелым металлическим штативом, взбираясь при этом на лестницы и крыши города, преодолевая боль и неудобство протеза ноги, потерянной на фронте, все как-то задумчиво, с некоторым стеснением прошли к юбилейному столу. Майя, с блестинками слёз в глазах, торжественно и просто произнесла: «Давайте выпьем за память о человеке, который прожил нелёгкую жизнь, но навсегда был очарован нашим городом, запечатлев его со всей страстью своей художественной натуры. Тост всем понравился своей краткостью, сдержанностью пафоса и демократичностью. Потому что большинство присутствующих всё-таки лично не знали юбиляра, но после таких проникновенных слов многие почувствовали огромную симпатию к его памяти, и даже собственную причастность в любви к Петербургу.

Рядом со мной, у стола, оказался издатель моего последнего альбома. Разговор между нами сразу же завертелся в направлении нескольких тем и, так как мы давно не виделись, проходил довольно сумбурно. Литу, зажатую между полной дамой и пожилым мужчиной, что-то весьма настойчиво вещавшего с бокалом в руке, который, казалось, он сейчас в упоении рассказа опрокинет прямо на неё, я увидел на другом конце стола только минут через десять. Она напряженно слушала размашистого оратора и старалась каким-то образом отстраниться от опасного собеседника, но объёмная фигура женщины рядом с ней не предполагала такой возможности. В какой-то момент она заметила меня и радостно улыбнулась. Я в ответ поднял рюмку в приветствии и мимикой показал, что сочувствую ей. Лита засмеялась, чем нимало удивила назойливого соседа. Мне показалось, что у него озадаченно отвисла челюсть.

Нудно течёт время, особенно в компании людей, которые спешат поведать свои истории, либо завести разговор на интересную для них тему, но не всегда волнующую тебя. Ты уходишь от неё под благовидным предлогом, натыкаешься на другого собеседника и, наконец, удача! Вам обоим есть, что сказать друг другу. Перед самым концом вечера, с умыслом, двигаясь по часовой стрелке, вдоль овального стола, в направлении Литы, я неожиданно приблизился к немного знакомому поэту-мистику. Тот, печально взглянув на меня, изрёк?

Вижу во взгляде твоём стремленье

Но будет болезненным для твоей души

познание тайн чужих,

они сродни сакральным откровеньям.

Я невольно вздрогнул от такого неожиданного пророчества. Как будто он в моё будущее заглянул. Для себя повёл, окольно, разговор о мистицизме. Ларион, так его звали, предлагал осмыслить совершенно парадоксальные, необъяснимые повороты судеб. Но когда мне удалось, вроде бы невзначай, подвести тему к его трёхстишью, услышал от него следующее: «Иди, куда стремишься, сын мой, ибо неведомо человеку, что ждёт его за новым поворотом, Но стоять на месте гибельно».

– Мудрые мысли глаголишь, Ларион, настоящий поэт-пророк.

– Что-то я увидел в тебе, сам объяснить не могу, а стихи, верно, свыше снизошли.

Его напутствие прозвучало с юморком, если учесть, что мы находились приблизительно, в одном возрасте. Хотя весьма своевременно, потому, что я заметил – Летиция с Майей и компанией направились к выходу.

 

В вечернем тёплом, сыром тумане силуэты машин у тротуара поблёскивали мягкой влажностью. Вышедшие из музея люди ещё собирались маленькими группками и о чём-то шумно договаривали, не спеша расходиться. Майя, Лита и ещё двое молодых парней весело перебрасывались фразами, стоя полукругом.

– Майя, кто эти молодые люди, я ревную, – говоря не без юмора, не сводил в это время глаз с Литы.

– Кого, меня? Так это мои племянники.

– А, вот кого! Ну, Глеб, вы, пожалуй, для неё слишком в возрасте.

– Как знать, как знать. Отнюдь! Всё в жизни бывает.

Поддерживая игривый тон, краем глаза наблюдал за Литой. По её благостному выражению лица замечал, что ей приятен наш диалог. Она улыбалась и хотела что-то сказать, но не решалась. Жестом я показал, что позвоню ей, она кивнула.

– Ну, всего хорошего, Глеб. Литу мы подвезём, не сомневайтесь, хотите и вас куда-нибудь подкинем.

– Спасибо, спасибо, мне хочется прогуляться, проветриться, привести мысли в порядок.

– Люблю мужчин, которые хотя бы две-три мысли содержат в порядке, – добродушно засмеялась Майя, усаживаясь на переднее сидение.

Компания отъехала, а я пошёл по уже опустевшей улице мимо тёмных, стройных деревьев, шелестевших за оградой с вензелями, к неоновым вывескам, светившимся, словно маяки вдалеке. Я шёл, как очарованный странник, на огоньки рекламы, в моей голове звучал чарующий мотив выдающейся джазовой композиции «Зелёное и голубое». Глубокие фортепьянные переливы волновали мои чувства, они погружались в эти звуки, словно в обволакивающую пену тёмных вечерних волн. Я даже не мог себе сказать, о чём эта грусть. Возможно об ушедших из жизни родителях и близких друзьях. А, может быть, я предчувствовал, что ко мне приближается новое чувство, но я не готов к нему. Мне не интересны лёгкие флирты и победы, а что-то большое, захватывающее, сокрушающее всего тебя целиком – напрягало. Несколько бокалов вина, бесспорно, влияло на моё настроение, но только лишь совсем чуть-чуть, высвобождая далеко запрятанные в подсознании картинки прошлого.

Проходя мимо небольшого кафе с незашторенными окнами, я разглядывал несколько пар, безмятежно беседующих за маленькими столами под уютными абажурами. Они совершенно не обращали на меня внимания, что, впрочем, меня устраивало, потому что, двигаясь не спеша, я погружался в созерцание заоконной жизни – за стеклом. Мне почему-то вспомнился роман Ремарка «Три товарища» и главная героиня Патриция. Имя очень схожее с Летицией. В романе влюбленные герои часто проводили время за рюмкой кальвадоса в кафе, служившие приютом их зарождающейся любви и, хотя бы, временным укрытием от серой, повседневной жизни за окнами. Мне, совершенно явственно, представились уютные ресторанчики и бары 30-х годов, где-нибудь на берегах Сены, куда мы заглядываем с Летицией после прогулок в вечернем тумане, клубящемся от света фар загадочных автомобилей. Мне хотелось задержать в себе это состояние души и длить, длить и длить его, сколь возможно, не расплёскивая. Я уже хотел было зайти в заведение и присесть за какой-нибудь укромный столик в углу, но что-то остановило меня. Возможно, не хотелось вечером выглядеть и чувствовать себя одиноким мужиком с рюмкой водки и салатом, которого нигде не ждут. Мне удалось доехать с грустновато-тёплым состоянием своей души до дома, и даже погрузиться с ним в сон.

 

Лита услышала мой звонок через два дня.

– А, здравствуйте, Глеб Георгиевич, хорошо, что вы позвонили. Я подумала, что ваше предложение для меня было бы очень интересно. Там, в музее, всё было немного сумбурно. Впечатления, Лолита, позирование. Я даже подумала, а, может быть, вы шутите, или сказали и забыли. Сейчас так часто бывает.

– Ну, что вы, Лита, какие шутки, я серьёзный мужчина. Художник. Предлагаю вначале где-нибудь встретиться. Выпить чайку или кофейку и обсудить то, что мне хотелось бы выразить в рисунках. И очень интересно ваше отношение и видение образа Лолиты.

– Очень хорошо, а где?

– Давайте завтра на станции метро «Звенигородская», на выходе, часа в четыре – вас устроит?

– Вполне.

– Отлично! Там недалеко есть хорошая кофейня у ресторана «Тройка», туда и зайдём.

Мне показалось, что после моих слов возникла какая-то напряженная пауза.

– Лита, мне кажется, вас что-то не устраивает?

– А эта кофейня, – задумчиво произнесла она, – не очень пафосная, как теперь говорят?

– Вовсе нет. Вполне демократичная, не думайте об этом. Ну что, договорились?

– Да, конечно, в четыре часа на условленном месте, – уже повеселевшим голосом закончила Лита.

 

Я подъехал на свидание без пяти минут четыре и вышел на улицу вдохнуть морозного воздуха. Почему она вчера так напряглась, когда я предложил зайти в кофейню при ресторане? На слишком уж стеснительную девушку она не похожа. Ну ладно, не суть. Зайдя обратно в метро, увидел её скромно прислонившуюся к стенке театральной кассы.

Взглянув на часы, обнаружил ровно 16-00.

– Летиция, королевская точность!

– Опаздывать – не уважать людей.

– Вы, мадам, мне нравитесь всё больше и больше.

– И я рада вас видеть, Глеб Георгиевич, – немного дрогнувшим голосом произнесла Лита.

– Знаете, Лита, если через некоторое время вам захочется называть меня просто по имени, я буду не против, а только рад.

– Хорошо, учла.

Так незаметно для себя, в беседе, мы уже открывали двери гостеприимной кофейни, в которую я частенько захаживал раньше. Сели за дальний столик в углу. Над нами возвышался зеркальный потолок, создавая атмосферу ирреального мира.

– Лита, что хочешь – Чай, кофе?

– А вы, что?

– Я закажу зелёный чай, а то дома всё чёрный, да чёрный.

– И мне так же.

– Правильный выбор! Рекомендую, здесь выпекают весьма вкусные заварные пирожные.

– Доверяю вашему вкусу, мне, пожалуйста, одно, небольшое, я там вижу в витрине.

– Хорошо, если понравится, повторим.

Она вынула тощий кошелёк из маленькой сумочки и начала озабоченно шарить по отделениям.

– Лита, что ты, перестань, – остановил я её протестующим жестом.

– Мне неудобно, у нас же с вами творческо-деловая встреча.

– Может и так, но я в состоянии, слава Богу, угостить приятную мне девушку при любого рода встрече.

Молодой официант довольно быстро принёс чайник с зелёным чаем и душистой мятой. Пара аппетитных пирожных поблёскивала румяной светло-коричневой корочкой. Наливая ей чай, заметил, что она с нетерпением поглядывает на пирожные. Когда мы отпили по глотку, Лита со стеснением взяла пирожное, но не сдержалась и откусила сразу большой кусок. Мне показалось, что она голодна. Какая-то волна, нет, не жалости, а умиления накрыла меня. И чтобы поддержать Литу, начал разглагольствовать о том, что прогулка чертовски развивает аппетит, и, кажется, я проголодался.

– Действительно, очень вкусные пирожные, – произнесла она с порозовевшим лицом, то ли от горячего чая, либо поняв ход моих мыслей.

«Как он приятно тактичен. Кажется, с ним легко общаться».

– Лита, я ничего о тебе не знаю, как, впрочем, и ты обо мне. Ты одна живёшь или с родителями?

– Вдвоём с мамкой.

Мой слух резануло это грубоватое «с мамкой».

– А почему ты так говоришь резко – с мамкой?

– Не знаю, почему так говорю, но наши отношения, добрые, доверительные, похожие скорее на отношения двух подруг. Как не называй, мы всё равно знаем, что любим друг друга.

– А с папой, что?

– Он умер, когда я ещё была маленькой. Помню, он лежал в соседней комнате. Мне мама сказала, что папа ушёл из жизни. А я решила зажмуриться и представить, что он живой, сейчас встанет и придёт. Я так сильно представляла это себе с плотно закрытыми глазами, что мне вдруг показалось, будто он (я явственно это почувствовала), мягко так дотрагивается до моего плеча и легонько поглаживает по голове. Он часто так меня поглаживал. Я хочу открыть глаза и не могу. И только слышу, что половица скрипнула, значит, папа вышел. У меня слёзы стоят в глазах, я выбежала в коридор – никого. Папа, папа – и стала громко его звать. Тихо, ни звука. Слышу – дверь в квартиру открывается, и мама, так с укоризной, мне с порога говорит – зачем ты так громко кричишь, надо, чтобы была тишина – у нас горе. Я на минуту вышла к тёте Гале. – Папа только сейчас приходил в комнату и гладил меня по плечу и голове, а я глаза никак не могла открыть! Мама посмотрела на меня печальными, печальными глазами. – Наверное, он попрощался с тобой, дочка.

После этой трогательной истории из детства, мне захотелось ещё что-нибудь узнать о ней. Осторожно и тактично я спросил: «Ты питерская, где-нибудь учишься или работаешь?

Она охотно стала рассказывать о себе.

– Нет, мы с мамой после смерти папы переехали сюда из провинциального городка, почти посёлка. В Петербурге у нас есть родственники, живём в небольшой комнате. Я закончила институт, устраивалась на разную работу, но уходила по личным причинам.

– Лита, это не допрос, не хочешь – не рассказывай. Просто мне интересна ты и, конечно, твоя жизнь.

– Отчего же, вам я могу рассказывать, вы поймёте. Меняла фирмы в основном по той причине, что все соки выжимают. Работать заставляли по шесть дней в неделю, да ещё оставаться на сверхурочные. Чувствую, совсем зачахну. Ни на какие творческие встречи и вечера не успевала. За несколько месяцев ни строчки не написала – сил не было. Только работа и работа, без личной жизни.

– А в личной жизни что?

– Так, встречалась с двумя молодыми людьми, в разные годы, конечно.

– И, какие впечатления?

– Остались самые неутешительные. С одним, ну совсем не о чем поговорить. Вечером, после работы сядет, уткнётся в компьютер и вся жизнь там. А с другим сложнее. Какой-то он был малоэмоциональный и казался мне расчётливым. Вот знаете, Глеб Георгиевич, живёшь, живёшь с человеком, а он к тебе, как будто всё присматривается, прикидывает, да приценивается, а предложение не делает. Понимаете, всё это неприятно, даже унижает.

– Конечно, Лита, молодую девушку подобное отношение, естественно, задевает, может быть, и оскорбляет. Летиция, скажи, мне интересно, а какие ассоциации у тебя вызывает моё имя – Глеб?

Она засмеялась коротким смешком, радуясь возможности оставить неприятную тему, которой, впрочем, ей хотелось со мной поделиться откровенно. Потому что, думаю, по душам, пожалуй, ей особенно и поговорить-то не с кем.

– Имя Глеб у меня вызывает ассоциации со словом хлеб, Глебушка – хлебушка.

– Вот теперь меня так и называй.

– Как, хлебушка?

– Нет, лучше всё-таки Глебушка, и на «ты».

– Увы, Глебушка пока не смогу, из-за уважения, – улыбалась Лита, – А Глеб – я уже и сама хотела. Глеб, а ты, если хочешь, зови меня – Летицией, у вас приятно звучит. Извини, ещё сбиваюсь на вы.

Лита откинулась на спинку стула и долго, с широко раскрытыми глазами, смотрела на потолок.

– Интересно, мы сидим с тобой, Глеб, как будто под муаровыми облаками, а люди двигаются и отражаются в зеркале потолка, словно в ритме фокстрота на танцевальной площадке. Облака скоро опустятся на наши плечи и укроют накидкой из зыбкого тумана.

Мы, молча прислушивались к тишине, притрагиваясь к тёплым чашкам, чуть подрагивающим на тонких блюдцах.

Лита смотрела на меня открыто, но, что приятно, не изучающее. А мне хотелось знать, о чём в эти секунды она думает?

«Какое у него интересное лицо, западное, напоминающее то ли французские, то ли итальянские лица из фильмов 70-х годов. Высокий лоб, брови красивой формы дугообразные в разлёт. Нос - тоже не подкачал, не картошкой – прямой. Пожалуй, тонковатые губы, но на худощавом лице они уместны, тем более рельефно очерченные с изгибом. А главное голос! Тёплый, глубокий – истинно мужской, слушала бы и слушала. Мне в жизни не хватает такого голоса. У папы, смутно помню, кажется, был похожий. Интересно, какой голос был у Набокова?» – Тень беспокойства мелькнула в её глазах.

– Глеб, ты, пожалуйста, о том, что я рассказывала тебе, не говори никому из наших знакомых.

– Летиция, не тревожься об этом никогда. Беседы со мной по душам остаются только в моей памяти. И ещё, вспомнил, что поверяю свою жизнь иногда дневнику, с которым могу поговорить, как с моим вторым я. Бывают моменты, хочется взглянуть на себя со стороны. Что же делать, грешен, тогда представляю себе, что со мной дискутирует мой близкий друг, уже ушедший из жизни. Даже, временами хочется представить его со стороны, размышляющим, как бы от третьего лица, от соавтора за кадром.

– Летиция, мы с тобой, Бог знает, о чём только не говорили, конечно, все темы от души шли и нужны нам, но вот об образе Лолиты все нам как-то недосуг.

– И не говори! – поддержала тон Лита. – Вот, я хотела тебе показать несколько фото, меня знакомая фотографировала, полистай, – протягивая мне телефон, сказала Лита.

Она неплохо позировала с выдумкой, изображая девочку. По-моему, это у неё превращается в её второе я. Надо бы ей тактично намекнуть.

– Лита, видишь ли, неплохо, но всё как-то поверхностно, нет второго плана, второго дна. Да, молоденькая девушка, игривая, кокетливая, а хочется в изображении увидеть глубину, скрытую сущность Лолиты. Может быть, даже усложнить её.

– Конечно, Глеб, что ты хочешь, здесь же любительская съёмка, дурачились с подругой, экспериментировали – не более.

– А где съёмки проходили?

– У меня в комнате.

– Знаешь, я заметил, что у тебя интересный интерьер в комнате. Какие-то старые фотографии по стенам развешаны, кажется, обои в стилистике 40-х – 50-х годов - время действия романа «Лолита». Может быть, подходящие предметы обихода и быта могут понадобиться в рисунках. А у меня в мастерской сейчас довольно голо, пару фонов и всё.

– Если хочешь, можно у меня встретиться и спокойно рисовать. Я с мамой договорюсь, она может задержаться, где-нибудь после работы, прийти часов в шесть – семь.

– Ну, прекрасно, уже решение вопроса! Хочешь ещё чаю и пирожных?

– Мы ведь по два съели – вполне достаточно, спасибо.

– Тогда пойдём, пожалуй? Пока ещё светло, прогуляемся.

Мы вышли в приподнятом настроении.

 

Бодрящий холодок подморозил тротуары и покрыл их тонкой корочкой льда. Лита заскользила, едва ступив на асфальт.

– Срочно бери меня под руку!

Моё обращение прозвучало в форме шутливого приказа. Она мягко ухватилась за руку повыше локтя и, кажется, непроизвольно, чарующе нежно прильнула ко мне.

Небосвод, простиравшийся над нами, своей глубокой, тёмной синевой, без единого облачка вызывал одновременно чувство красоты и одинокой, вселенской безбрежности.

– Я люблю небо с облаками, – перехватив мой взгляд, тихо сказала Лита. – Их можно разглядывать, они неповторимы. В их очертаниях можно увидеть и представить различные образы: воинские баталии, божественные колесницы, запряженные вспененными конями, какие-нибудь инфернальные исторические лица.

– Действительно, – подхватил я. – Приглядевшись, можно увидеть, например, профиль Льва Толстого.

– Я серьёзно, – с лёгкой укоризной в голосе проронила Лита.

– И я тоже. Облака иногда напоминают мягкую распушившуюся белую бороду. Помнишь, в романе «Война и Мир» Толстой пишет, каким видит Болконский это огромное небо над собой. Так что, небо, как раз тема Льва Николаевича. Кого, как ни графа Толстого там представлять. Кстати, об инфернальных исторических лицах. Мы здесь, совсем недалеко находимся от дома, где жил Распутин. Я недавно писал его портрет по фотографиям и случайно увидел по телевизору передачу о том, что в его квартиру, вроде бы, экскурсии водят. Хочешь, зайдём?

– Конечно.

Через десять минут с большим желанием и нетерпением мы подошли к дому № 40 по Гороховой улице и наткнулись на запертые ворота.

Все наши последующие усилия, связанные с проникновением за железную решётку ворот, остались тщетны. В какие только кнопки двух домофонов мы не тыкали, какие только комбинации цифр не пытались изобрести и набрать. Дом Распутина, равно как его квартира, остались неприступными, словно какая-нибудь средневековая крепость. Ни ответа, ни привета, мёртвая тишина. И, что удивительно, пока мы у дома минут двадцать топтались, ну ни один человек не появился.

– Не хочет, похоже, старец в этот день гостей принимать. Видно сегодня не судьба. Летиция, отложим визит на неопределённое время. Жизнь, будем надеяться, длинная.

– Жалко, что не попали, но у меня всё равно хорошее настроение. Давайте, Глеб, я вам свой адрес запишу, но вы, когда к дому подойдёте, или подъедете, позвоните мне, я выйду, встречу вас.

– А что так сложно?

– Сами потом увидите, чтобы по подворотням не плутать.

– Загадочно.

– Вот, записала. Сможете послезавтра, часам к двум, вас устроит?

– Вполне устроит, у меня, кажется, на послезавтра никаких дел по работе не запланировано. У тебя, как у истинного литератора, при себе блокнотик и ручка.

– Да, ты угадал. Вдруг что-нибудь интересное заметишь, раз и чиркнула в блокнот.

– Летиция, – я взял её за локоть, – тебя проводить до метро?

– Нет, спасибо, Глеб, я прогуляюсь ещё по магазинам, подумаю. Мне кажется, у меня какой-то сюжет рождается.

В её взгляде сквозило нетерпение остаться одной и одновременно желание быть со мной. Лита чуть прикусила губку и, заставив себя улыбнуться, быстро пошла от меня. Я смотрел ей вслед, шагов через десять она обернулась.

– До встречи, я буду ждать вас, – прозвучало, как нежное приглашение.

 

Вечером, часов в восемь мне неожиданно позвонил Ларион. Тот самый поэт с юбилея, посвященного фотомастеру, и удививший меня неожиданным экспромтом.

– Глеб, добрый вечер, это Ларион. Я завтра по случаю своего пятидесятилетия собираю близких друзей и подруг. В общем, из нашего литературно-художественного круга. Приглашаю тебя.

– Спасибо, польщён, поздравлять буду завтра.

– Запиши адрес, или запомнишь?

– Говори, запомню.

–На Гончарной улице - «Литературный клуб» к 18-00, подарки поощряются.

– Намёк понял, Ларион, до встречи.

Признаться, я не очень удивился приглашению. Потому что мы хоть и не часто встречались, но относились друг к другу с симпатией. А зал я этот вспомнил, как-то месяца три назад меня зазвали туда на поэтические чтения. Явившись к Лариону в точно назначенное время с коробкой подарочного коньяка. Обнаружил, что помещение уже на три четверти заполнено народом и гудит, как улей. Обвёл взглядом два длинных стола, стоящих вдоль зала с проходом в центре, и углядел свободное место недалеко от сцены. Мне махнули рукой, дескать, давай сюда, приземляйся. Заняв место, заметил, что люди ещё активно подходили. Прошло несколько минут, наконец, вышел виновник торжества. На моё удивление Ларион был во фраке с чёрной бабочкой, идеально подстриженной бородой и красиво уложенной причёской. В целом выглядел он невероятно импозантно. Я и раньше замечал, что его талант соответствует его внешнему облику, но чуть-чуть не хватало ухоженности.

Зал зааплодировал. Ларион объявил, что построит наш вечер, таким образом, чтобы каждый из присутствующих имел возможность проявить себя любым способом: чтением, пением, игрой на инструментах, речами – кто что пожелает. – Для себя я оставляю возможность, иногда почитать свои стихи, – скромно опустив голову, произнёс он. Народ отреагировал аплодисментами, оценив истинную демократичность.

– Да, и самое главное, не забывайте иногда выпивать за моё здоровье.

– Не забудем, не забудем, Ларион, – загудели присутствующие. – Не надейся!

– Тогда я с вашего позволения открываю вечер и начинаю, как водится, с дам! Вот Леночка Бережная, вижу, за столом в нетерпении сидит, выходи на сцену.

И тут для меня в очередной раз осталось непостижимым – почему творческие люди не понимают, что не всегда нужно в виде подарка навязывать свои произведения. Леночка Бережная много и долго рассказывала всем, насколько они дружны с Ларионом и, что она, сейчас и в будущем, надеется на его дружеское участие в своём творчестве. А в заключение одарила Лариона двумя, довольно увесистыми, напоминающими кирпичи томами – плодами её писательской деятельности за три последних года. Именинник с неуверенной благодарностью на лице принял их и тут же, как будто они жгли ему ладони, быстро отложил на стул в углу. Зал, между тем, приняв лёгкие дозы горячительного, как-то весь расслабился, развеселился, стали раздаваться голоса: Ларион, хотелось бы поздравить тебя лично, или почитай что-нибудь своё. Юбиляр благодарно улыбался, в его глазах временами светилось что-то детское, доверчивое.

– Я прочту вам стихотворение «Женщины, целованные Пушкиным».

Невозможно пересказать стихотворение, да и не имеет смысла. Оно звучало, как гимн гению, известному всем своим любвеобилием. Но заключало в себе одновременно целомудренное упоение красотой физической и душевной своих избранниц, которых Александр Сергеевич обессмертил в истории своей любовью! Бурные аплодисменты послужили наградой Оде поэта к поэту. В конце столов поднялся какой-то шум, похожий на ветер в степи. Оттуда вышагивал, стуча «железными» ботинками по деревянному полу, на ходу переговариваясь, долговязый, широкоплечий, костистого сложения с голой сверкающей головой, как биллиардный шар, отправленный в лузу, и разбойничьими чертами грубого лица человек, лет тридцати пяти, немного смахивающий на Маяковского. Как же, как же, вспомнил я этого типа. Тогда, в антракте поэтического вечера, в коридоре, в непринуждённой болтовне мне почему-то пришла идея написать его в образе Мефистофеля. А у него моё предложение вызвало резко негативную реакцию, дело чуть не дошло до драки.

– Я тоже хочу прочесть маленькую поэму, посвящённую огромному поэту – Пушкину,– заявил безапелляционным тоном верзилистый стихотворец, заскочив на сцену.

– Представляю тем, кто не знаком, Святополк Колотильников, – провозгласил Ларион, с отчаяния махнув рукой. И тот начал, с позволения сказать, читать свою поэму намеренно жёстким голосом, написанную в каком-то утробном духе, сладострастно смакующим физиологические подробности любви, косвенно используя сюжеты Пушкина. При этом отбивая такт рукой и пристукивая каблуком, насупливая брови и зыркая исподлобья. Без сомнения, в манере подражая Маяковскому. Народ послушал, послушал в недоумении минуты три, а затем начал посвистывать, да похлопывать. Дескать, хватит, достаточно, наслушались, долой со сцены! Колотильников ещё продержавшись с откровенным провалом своего «творения» пару минут, успел закончить скороговоркой позорные вирши и, сбегая по ступеням, растерянно улыбался недоброй улыбкой, посверкивая глазами. Ларион под смех провожал его напутственной репликой: «Истинно, каждый пишет, чем он дышит».

Дальше очередь докатилась до гусляра с окладистой седой бородой. Он встал, расправил плечи – эдакий былинный сказатель, и довольно приятным густым баритоном, перебирая струны, запел преданья старины глубокой. Единственное, что меня не устраивало в его выступлении, так это то, что тексты преданий страдали явной стилизацией под древнюю Русь. И псевдо глубокий смысл их я никак не мог ухватить. Наконец, наступило время лёгкой музыки. Громкие аккорды чёрного рояля перекрыли умеренный шум зала и залихватский, подогретый алкоголем, голос певицы Нины Бадаловой захлестал по стенам, как по мужским щекам, звонкой акустикой. Она пела, как будто нападала на кого-то. А потом, с холодными поддёвками начала приставать к одному, солидного вида, мужичку у микрофона, выясняя, казак ли он? Ей, кажется не понравилось, что «любезный господин» (формулировка Нины), не дождавшись окончания её выступления, решил почитать «Донские стихи». Пикировка длилась недолго, казак попался не робкого десятка – злоязыкий. Нине пришлось отступить на заранее подготовленные позиции и предложить спеть совместным дуэтом здравницу юбиляру. Рядом с Ниной, как будто страхуя её, всё время находилась стройная, черноволосая худенькая женщина с глазами, словно две глубоко тёмно-синие, почти чёрные маслины. Как-то раз мы перебросились с ней несколькими фразами на моей выставке. Она мягко сглаживала острые углы поведения своей подруги, милыми извиняющимися улыбками и иногда что-то нашёптывала разудалой певице. Мы несколько раз встретились с ней взглядами, и я невольно сравнивал тёмноокую красавицу с Литой, в волнении представляя нашу завтрашнюю встречу. За этой итальянкой, как я её окрестил, стоит, наверное, большая, сложная судьба, а к Летиции она только, только приближается, приглядывается с осторожностью к её необычности, ломкости и Бог знает ещё к чему! Мои мысли прервались уже совсем под занавес вечера.

На средину зала вышел ни кто иной, как мой хороший знакомый поэт Евгений Барханов - Странник. На ходу надевая на седую, белую голову чёрную, кожаную бандану с длинными лентами, отчего всегда вызывал у меня ассоциации с морскими кочевниками океанов – корсарами и похоже не только у меня. Публика одобрительно загудела, знакомая с его эпатажной театральностью. Начал Евгений декламировать рьяно и громко. Но затем стали возникать между четверостишьями паузы, одна длиннее другой, возрастая чуть ли не до минуты. Вызывая подозрение у слушателей – не засыпает ли он? Что, кажется, по-моему, было недалеко от истины. Наконец, очередное двусмысленное молчание, достигнув пика нетерпения людей, обрушилось на публику двустишьем:

Ах, вот вы где, презренные рабы.

От взора моего теперь вам не укрыться!

При этом он уткнул в сторону зрителей указательный палец с невероятно длинным блестевшим, как остро заточенный клинок ногтем. Собственно, никто и не собирался укрываться, но особо чувствительные от неожиданности поперхнулись. Далее снова возникла сверх-мхатовская пауза с поникшей головой поэта, длившаяся чуть ли не две минуты. Некоторые беспокойно заёрзали, желая быстрее покинуть зал. И, наконец, новый взрыв эмоций! Мутный взгляд кудесника поэтической лиры зашарил по стенам, словно хотел найти окончание стихотворной тираде. О, успех! Счастливо обретя её, он громогласно закончил, махнув рукой, будто шашкой, поставив эффектную точку. Гости бурно захлопали, радуясь, наконец, избавлению от гнёта невыносимых пауз. Многие потянулись к выходу, что послужило сигналом к завершению юбилейного торжества.

 

На следующий день в половине второго я вдыхал холодноватый сухой воздух полной грудью, впервые оказавшись на восемнадцатой линии Васильевского острова. Намеренно не поехав на машине. Мне захотелось пройтись по незнакомым ранее улицам, зарядиться впечатлениями старого города. Васильевский стоит для меня на втором месте по очарованию после Петроградской стороны. Крепко держа папку с плотными листами бумаги для рисунков, немного скользил по тонкому ледку подмороженных лужиц и разглядывал почти «фавелы» «Северной столицы». Даже в солнечный день дома казались сиротливыми людьми, стоящими вплотную друг к другу, как в очереди, в одинаковых желто-бурых плащах.

На подходе к указанному адресу я позвонил Лите.

– Да, да, я сейчас выйду, – в трубке прозвучал на удивление звонкий голос.

Прошло несколько минут, она не появлялась. Из дальней подворотни вынырнули два «живописных» типа и направились в мою сторону. Один длинный, с пятидневной щетиной в потёртом плаще тридцатилетней давности и в кепке, надвинутой на глаза, другой небольшого роста, коренастый в бушлате с поднятым воротником и обмотанным поверх воротника старым шарфом до самого носа. Классический вариант «гоп - стопа» 50-х годов. Они не спеша приблизились ко мне и тот, кто повыше очень учтивым голосом попросил закурить.

– Рад бы вас угостить, но не курю, бросил.

Им явно понравился ответ в таком тоне, оба заулыбались, а коренастый изрёк: «Счастливый человек! Но вы здесь долго не застаивайтесь.»

– Почему?

– Да ходят тут всякие лихоимцы.

Звучало смешно, как намёк на самих себя.

– Не то, что мы с вами, интеллигентные люди, - продолжил коренастый.

– А вы решили, что я интеллигентный человек?

– Конечно! – подхватил длинный – Без сомнения, сразу видно, по речи и с папкой. Вы, наверное, управдом, или художник.

Я засмеялся: Угадали, управдом.

– Ну вот, – развёл руками интеллигентный человек – Я же сразу отличаю приличного человека. И, раскланявшись, мужчины пошли своей дорогой.

Я прошёл вперёд несколько метров, размышляя о том, что у вполне порядочных, неглупых людей, похоже, коренных питерских, не очень-то удачно складывается жизнь. Но они всё-таки сохраняют внутреннее достоинство, мало заботясь о внешнем виде.

Наконец, из-под арки выпорхнула Лита в распахнутом лёгком пальтеце, накинутом на прозрачную блузку, и в коротких обтягивающих брюках, не достающих до щиколоток голых ног в чёрных туфлях.

– Лита, что-то ты так долго?

– Позвонили подруги неожиданно, вот и замешкалась.

– Могла бы не беспокоиться, я бы нашёл квартиру.

– Я хотела выйти и встретить вас, так приятней. И тем более, здесь плутать по дворам, отыскивая парадную, тоже занятие малоприятное. Личности бродят вокруг всякие подозрительные.

– Может быть, о некоторых мы думаем хуже, чем они есть на самом деле, – сказал я, вспомнив двух незнакомцев.

В узкой длинной комнате Литы первое, что бросилось мне в глаза, была фотография Набокова в деревянной рамке под стеклом, стоявшая на столике в головах кровати.

– Он, похоже, действительно твой кумир?

Она кивнула.

– Хотите чаю? – предложила Лита.

– Нет, спасибо, чай расхолаживает, необходим определённый творческий настрой. Лита, знаешь что, присядь-ка поближе к стене, руки положи на спинку стула и облокотись свободно на стенку. Даже откинься на неё с фривольным видом. Представь Лолиту, которая слушая Гумберта, невольно изучает его, не отдавая себе в этом отчёта.

– Да, Глеб, в романе такое проскальзывает, она вначале по-детски его слушалась, а потом, впоследствии проявляла себя уже по-женски.

– Вот и отлично, ты сейчас хорошо сидишь, тебе удобно, а я теперь буду делать зарисовку психологического состояния повзрослевшей девочки, которая разглядывает Гумберта, как бы прицениваясь к нему, при этом не оставляя своего кокетства.

Карандаш хорошо ложился на плотную бумагу, рисунок сразу стал удаваться, линии свободно вылетали из-под грифеля. Мой изучающий взгляд на Летицию едва поспевал за рукой. У меня временами возникало ощущение, что Лита помогает мне. Наверное, так и было – её желание служило мне вдохновением.

«Какое у Глеба сосредоточенное лицо. Он бросает время от времени взгляды, в которых столько зоркости и заинтересованности, что они будоражат. Он заглядывает в моё затаённое, в душу, изучает… Может быть, я фантазирую? Как плавно и красиво двигаются его руки, иногда убыстряя темп, в чём-то похожие на руки пианиста, переходящие от анданте к престо, - медленного темпа к быстрому. Это подобно «Временам года» Вивальди. Меланхоличной осени и бурной, возрождающейся весны. Господи! Зачем я всё воспринимаю, как институтка из пансиона благородных девиц. Тоже мне «Смолянка». Что скрывать от самой себя, Глеб мне нравится. Хотя намного старше, другое поколение, но он близок мне, я чувствую. Что же, наконец, сидит во мне эта девочка – Лолита? Странная, непреодолимая тяга к интеллектуалам в возрасте. Необъяснимая преданность Набокову». Неспроста, кажется, ещё в детстве, я ведь точно тогда не спала, в проёме двери против света от окна вырисовывался профиль выдающегося писателя. Он запомнился абсолютно точно на годы. И я позже увидела его графический портрет с характерной горбинкой носа в одной из книг».

« Почему-то выражение её лица становилось всё напряжённей и напряжённей, как будто Летиция пыталась что-то вспомнить, или разгадать?»

– Летиция, сейчас в твоём облике происходят какие-то изменения, ты совсем выходишь из образа Лолиты. Я вижу девушку на несколько порядков сложнее.

– Глеб, ты, наверное, угадываешь истинную меня, которая хочет осмыслить синдром Лолиты в себе.

Я замер с карандашом, не доведя линию до конца, удивлённый её откровением. Она неожиданно засмеялась не совсем естественно.

– Не задумывайтесь, Глеб, просто пришла в голову мысль о том, что такая штука – синдром, может возникнуть у любой девушки.

«Нет, я совершенно не желаю его «грузить» проблемой. Мне определённо хочется, чтобы он видел во мне, не знаю кого, но, по крайней мере, не Лолиту. Сейчас нам обоим интересно, это как игра, театр, он рисует и одновременно руководит мной, будто режиссер актрисой».

«Лита, кажется, наша героиня увлеклась звёздами американского кино, в те, 50-е годы? Было, было, она собирала открытки с актёрами».

– Я смотрю и тебя это увлечение не миновало, судя по галерее журнальных вырезок на стене, только 60-х годов.

– Захватило. Неповторимо интересное время было – шестидесятые годы, расцвет французского и итальянского кинематографа. Какие личности на кинонебосклоне засверкали: Ален Делон, Роми Шнайдер, Альберто Сорди, кажется, всех и не перечислишь. По-моему, они заслужили место на моей стене.

– Лита, ты удивляешь меня оригинальным юмором.

– Тебе предстоит ещё многому удивляться.

– Теперь ты пугаешь меня.

– Я верю в твою отчаянность, – со смехом закончила она пикировку.

– Вот сейчас мне пришла идея сделать зарисовку Лолиты, которая живёт ещё своей девичьей жизнью в мире грёз кинематографа. Находясь в переходном периоде между девочкой и девушкой. Хорошо, если ты встанешь боком в импровизированный полукруг хоровода фотографий, ко мне в профиль, и представишь себя, то есть Лолиту, зачарованной жизнью небожителей экрана.

– Для меня совсем не трудная задача, мне кажется, я всё время нахожусь в некоем зачарованном состоянии.

В интонации Литы прозвучали нотки сарказма и самоиронии по отношению к себе. Я почему-то не счёл нужным всуе поддерживать разговор на столь деликатную тему и только попросил Летицию повернуть лицо чуть-чуть в мою сторону, чтобы она могла контактировать со мной глазами. А руками, по моей задумке, дотрагиваться до фотографий, как к материальному подтверждению осуществимости своих эфемерных грёз. В её глазах засветилось кокетство, шаловливость, притягательность.

Что-то тёмное, плотское начало шевелиться во мне, в груди заходили перекатывающиеся томно волны и под ложечкой внизу живота. Пальцы, сжимавшие карандаш, немного задрожали. Набросок не выходил. Я откидывал назад голову, чтобы лучше видеть весь рисунок полностью в сочетании с интерьером комнаты и натыкался на глаза Летиции, подёрнутые лёгкой поволокой мечтательности, волновавшие и заглядывающие в моё мужское естество. С этих мгновений в моём сознании, именно сознании, а не в душе, началась борьба художника, который держал за хвост фортуну удачи, состояние вдохновенного творчества и мужчины, коего начинают одолевать плотские инстинкты. Желая отогнать греховные помыслы в том смысле, что они сейчас не уместны, мешают процессу и слишком поспешны я сказал себе:- Представь что ты в рисовальном классе, где обнажённые модели, но полно студентов. Такими доводами мне, кажется, удалось убедить себя на время. Биение сердца пришло в норму, в пальцах, державших карандаш, пропала одеревенелость, и они обрели былую крепкость и эластичность. Наброски пошли чередой один за другим.

Мне удавалось ускользать от её, может быть, невольных чар. Я испытывал творческий подъём, вдохновение. Мне казалось, что в моих рисунках образ Лолиты передаётся неоднозначно - прямолинейно, а, скорее, как неразгаданный феномен молодой женщины, которая, осознавая собственную двойственность, стремится понять её и, может быть, даже выбрать для себя в жизни роль, в которой ей бы хотелось утвердиться, отринув навсегда своё второе ненужное, будоражащее «я». После третьего наброска, в котором, как мне виделось, удалось передать едва уловимую загадочную прелесть образа Лолиты, и, перехватив внимательный взгляд Летиции, мне стало абсолютно понятно, что я срисовал, ломкую, закрытую, внутренне мятущуюся Летицию. Эта уверенность только добавила огня в топку моего воображения.

– Лита, скажи, пожалуйста, а не сделать ли нам рисунок воображаемой Лолиты с куклой? У тебя от детских лет не остались случаем игрушки?

– Там, в дальнем ящике лежит одинокая кукла, как память, подарок отца. Сейчас достану.

Она встала на табурет и потянулась к верхним ящикам. Икры крепких, красивых ног рельефно напряглись и обрисовались, нежно- матовая кожа, чуть тронутая загаром, поблёскивала призывным блеском молодой упругой плоти. Я не выдержал, подошёл и погладил её по ноге от лодыжки до колена. Она повернула голову и улыбнулась дразнящей улыбкой.

– Сейчас достану.

И извлекла прелестную, чистенькую куклу средних размеров, но с небольшим дефектом глаза, который придавал ей печальный вид.

– Странно, я раньше не замечала, может быть, повредили при перевозке.

– Ничего, Летиция, при моей интерпретации в её дефекте заложено как раз что-то незаурядное, неоднозначное. Помогая сойти с табурета и придерживая Литу за талию, мысленно представлял себе сюжет с куклой.

– Лолита с куклой, кукла – жалкая, является выражением потерянного, ломаного состояния Лолиты. Понимаешь меня?

– Конечно! – Прижми её согнутой в локте рукой к боку, лицом ко мне.

– Повернись, пожалуйста, немного в мою сторону и смотри с завлекающей улыбкой с той, которой Лолита смотрела на Гумберта. Вот так, очень хорошо, что надо. А чтобы тебе не было скучно во время сеанса, представляй, что там появляется на листе из-под карандаша.

« Невероятно, откуда на него снизошла мысль рисовать меня с куклой? Что это, фантазия художника, на пару с его же прозорливостью? В кукле заложено что-то поистине мистическое. Она меня как будто из детства не отпускает, а я взрослая девушка и не хочу в образе Лолиты жить. Я уже давно бы её выбросила, но останавливает святая память об отце».

– Глеб, сейчас, работая над изображением, кого ты больше видишь в нём – Лолиту или меня, Летицию?

– Летицию, в которой проглядывает повзрослевшая Лолита, только намного глубже и умнее своего литературного оригинала. Но удастся ли мне донести до зрителя собственную интерпретацию, скоро увидим.

– Тебя удовлетворяет моё выражение глаз?

– Не только удовлетворяет, но и волнует. В них столько манкости и притяжения!

«Мне бы хотелось написать о нём в своих дневниках. Но не просто, а от третьего лица, сознательный писательский взгляд и на себя со стороны, анализируя собственное отношение к Глебу. Выглядело бы это следующим образом…». Лита наблюдала Глеба напряжённо, с интересом подмечая ускользавшие доселе черты облика колдующего над листом творца. «В его движениях столько мастеровитости и изящества. Если представить его в накинутой на плечи тальи и в бархатном берете, то он будет, несомненно, похож на художника эпохи Возрождения, с его романской внешностью. И на обитателя гостиных, где собиралась утончённая декадентствующая публика. Он для меня, может быть тем же, кем был неразгаданный до сих пор человек – Ришар Шантрель, утверждавший, находясь рядом с певицей Далидой, что является мистическим воплощением графа Сен-Жермена на земле. Их отношения были сотканы из взаимного очарования и фантазией, уносивших обоих прочь от реальной жизни».

– Летиция, какой неожиданный, сейчас возник у тебя поворот головы и взгляд, полный мечты, который ты устремила вначале на меня, а потом в окно, как будто звала за собой в небо.

– Вы не ошиблись, Глеб, мысленно я приглашала вас в мир фантазий. Насколько, оказывается, вы тонко чувствуете любые нюансы поведения, крохотные движения души, от вас ничего не утаишь, да, по правде сказать, и не хочется.

– Летиция, сие для меня естественно, иначе грош мне цена, как художнику-портретисту. Понимаешь, Лита, твоё сокровенное, даже если я невольно понимаю, догадываюсь, каково оно, не будет использовано мною. Всё остаётся в ящичках памяти под замками, которые я открою, когда мне в старости захочется предаться ностальгическим воспоминаниям, где-нибудь на берегу реки или Финского залива в Белую ночь.

– Надо же, Лита, какие чувства ты разворошила во мне.

– Невольно получилось, но всё равно мне приятно. Глеб, а что, мы уже закончили?

– Лита, давай сделаем последний набросок, немного вольный по форме, но он соответствует духу романа. Я хочу сделать рисунок с частично обнажённой грудью. Ты же знаешь, Лолита по-детски, шаловливо, дерзко заигрывала с Гумбертом. Мне кажется, нам нужно с тобой изобразить провокативную сущность маленькой бестии.

– Всё верно, Глеб, мы не отойдем от духа романа. А тем более, чего не сделаешь ради искусства.

Летиция приспустила бретельки с хрупких плечиков, грудь обнажилась почти до соска, тонкая шея изогнулась призывно - маняще, маленький круглый подбородок словно потянулся к розовой резко очерченной нижней губе. Я лихорадочно быстро делал набросок, стараясь не упустить это необычно чувственное сочетание линии шеи, плавно переходящей в подбородок с ямочкой, на который крепкой шляпкой почти опиралась нижняя губка, будто вырезанная резцом мастера. Я смог поработать минут двадцать. Откинув карандаш, подошёл к Лите, будто намереваясь поправить волосы, ниспадающие на плечи, наклонился и стал тихо целовать шею от впадинки у горла до мочки уха. Она вначале вздрогнула и, нежно прижимаясь ко мне щекой, вздохнула, ласково, едва касаясь моего лица и волос, поглаживала тонкими руками, словно веточками с весенними листочками. Не знаю, как кого, но моё воображение и чувственность от подобных прикосновений распаляется намного сильнее, нежели от страстных ответных ласк и поцелуев, сбивающих медленное эротическое опьянение. Я начинаю чувствовать не в меру сильную женщину.

«Оказывается, Глеб очень нежен. Он что-то тихо говорит мне, его голос действует, как шум волн, успокаивающе. Мне безразлично, о чём он говорит. Я бы слушала его, так же как в детстве задумчиво слушала звуки в печи, съедающей сухие поленья и бумагу при растопке. А когда папа закрывал медную заслонку, огонь с завораживающей силой начинал гудеть у-у-у-у…, как будто ракета на старте. Постепенно гудение смягчалось, от заслонки шло душистое, сладкое тепло дымка и приятное потрескивание дерева. За окном в ночи падали большие белые снежинки, которые почему-то всегда напоминали мне о Рождестве Христовом. Поцелуи Глеба, как будто уносят меня в детство, и, словно на качелях, возносят вверх к небу, внутри пульсирует то ли сердце, то ли непонятный жар желания. Внизу живота сладостно ноет, хочется обнимать и целовать его бессчетно, не отпуская из объятий. Чувственные пальцы Глеба гладили мою обнаженную спину так, что мне захотелось взять его руки в свои и целовать их, но я только мягко прикасалась губами к груди, открывшейся в распахнутом вороте рубашки».

«Боже мой, Лита распаляет меня всё сильней и сильней, и это не банальная похоть, а, кажется, желание понежить, приласкать не очень похожую на других и поэтому нуждающуюся в опеке девушку. Что душой кривить, её тихие ласки, интеллигентность, особая женственность пробуждает во мне желание защищать и покровительствовать ей. Мне хочется усадить её к себе на колени и целовать, целовать до тех пор, пока у неё не появятся слёзы на глазах. Что я сейчас и делаю. В уме комментируя собственную страсть, которая, кажется, через несколько мгновений закончится нашей полной близостью!»

Чувства вихрем проносились в сознании потоком образов: небесный потолок над нами в кафе, набережная Туманов… Закрытые глаза Летиции совсем рядом со мной…

Резко прозвенел звонок – неприятный своей неожиданностью. Что-то брякнуло о деревянный пол. Наверное, кукла упала, осознав собственную неуместность в сложной ситуации, – подумал я.

– Наверное, мама пришла, уже семь часов вечера, как быстро пролетело время,- сказала Лита.

Взволнованный шёпот ещё не утихшей женской страсти Литы хотелось задержать в себе, запомнить. Быстрый разговор на междометиях, на недоговорённости. Быстрый, жаркий.

– Пойду, встречу её, если хочешь, я вас познакомлю.

– Лита, мне немного неудобно, я думаю, разговор будет натянутым.

– Конечно, как пожелаешь. Можешь собрать пока принадлежности, и я проведу тебя на кухню.

Быстро сложил рисунки в папку и карандаши в коробку.

– Посиди пару минут здесь. Мама в комнате останется.

Она вернулась, как обещала, быстро, сияющая, порозовевшая.

– Жалко, что я не угостила тебя чаем. Время так коварно, оно никогда не пожалеет, никогда не притормозит свой неумолимый бег.

– Да, Летиция, его единственным оправданием служит то, что при нём проходит всё – плохое и хорошее.

– И все-таки, мы чудесно провели время, Глеб. У меня будто крылья выросли.

Таких слов я в своей, уже долгой жизни, не слышал ни от одной девушки.

– Глеб, вы убыстряете ход времени, у вас, наверное, очень насыщенная жизнь, но лучше считать её ещё совсем недолгой.

– Милая Летиция, твоё наблюдение окрыляет и просто способно перечеркнуть любую хандру в будущем. Лита, я, возможно, начну писать большой портрет уже через пару дней.

– Всё, пошёл…

– Уже темно, тебя проводить…

В её голосе слышалась неподдельная тревога.

– Спасибо… Но думай только о хорошем. А если ты выйдешь меня провожать, я должен буду, как джентльмен обязательно проводить тебя обратно… Такое дело может затянуться надолго.

Лита засмеялась.

– Тем более у меня отличная зрительная память, не заплутаю.

Она стояла в нерешительности. Я поцеловал её.

– Думай только о хорошем, – повторил, как заклинание. И быстро сбежал по лестнице в глухой чёрный двор.

 

Вечером в мастерской, разбирая рисунки, я невольно вспоминал подробности нашего портретного сеанса. Странная привычка возвращалась временами ко мне. Представлять, что же в это же время может делать женщина, с которой я недавно расстался.

 

– Литочка, доча, чего не ложишься спать, какая-то ты сегодня сама не в себе, то в окно смотришь, то по комнате нервно кружишь.

– Ничего, мама, это тебе кажется.

– Да не кажется, я же вижу! Не из-за того ли художника?

– Может, и из-за него.

– Ой, не знаю, не люблю я художников, как я понимаю, люди они не шибко надёжные. С деньгами у них, наверное, всегда проблемы – сегодня густо, завтра пусто. Сколько ему лет-то, твоего возраста или старше?

–Старше.

– Намного?

– Для меня это неважно, мама.

– Большая разница в возрасте дело двоякое, дочка. С одной стороны, хорошо, может будешь жить, как за каменной стеной и то не факт, а с другой, заскучать можешь, дурить начнёшь.

– С ним бы я не заскучала, мама.

– Наверное, красивый романтик. Я тебе никогда не рассказывала, как-то не приходилось всё, папа у тебя тоже романтик был, стихи писал, правда, никому не показывал, только мне иногда читал.

– А где они?

– Виновата, не сохранила.

– Вот я значит в кого, не от мира сего! В рифму получилось.

– Да, ты точно не в меня, не практичная. Поэтому я и беспокоюсь.

– Мама, у вас же с папой тоже приличная разница была - в пятнадцать лет.

– Верно. Но сейчас, по прошествии времени, я думаю, что это не самое важное.

– А что же самое важное?

– А то, Лита, что я его стихи не очень любила и понимала. Он от этого сильно огорчался, даже страдал, неизвестно от чего заболел. Может быть…

– Не надо, мама…

– Понимаешь, доча, одной крови, как говорится, надо быть с мужем. И жизнь будет радостней, это я тебе так по простому говорю. Ладно, давай ложиться, поздно уже.

– Я попозже, ты ложись, свет выключай, а я с лампой посижу, мне кое-что записать хочется.

– Не засиживайся только до утра.

– Не беспокойся, мама, спокойной ночи.

«Что я могу поведать своему дневнику? Перед моим мысленным взором проходила вся наша встреча, словно киносеанс. А ведь о Глебе просто, как о художнике, писать интересно. Не обманывай себя, ты мыслишь о нём не только, как о художнике. Кажется, ему не очень нравятся молодые девушки. С чего я сделала такой вывод? Интуиция. Странно, но мне хотелось бы, чтобы они ему не нравились. В таком случае, это невыгодный вариант. Я как раз попадаю под этот расклад. Да, я понимаю, у меня «синдром Набокова». Но Владимир Владимирович такая высота! А что я-то, объективно из себя представляю. Может быть, как раз и представляю, если хочу (не знаю смогу ли) раствориться в личности великого уровня! А не в какой-нибудь дутой поп-звезде, вроде тех, что заполонили нашу эстраду, либо артистика, снимающегося в занудных и пошлых сериалах.

Боже мой! Что мне нравится, чего я больше хочу от пожилых мужчин: защиты, опыта, познания? Если по-настоящему признаться себе, может я скрытая герантофилка? Но я не испытала физической близости ни разу с возрастным мужчиной! Просто пьеса «Перед заходом солнца», любовь молодой девушки и старика. А вдруг именно духовное наслаждение вызывает у меня сильнейшие сексуальные эмоции? Духовное погружение, соитие? С такими глубокими и умными мужчинами, как Глеб, или мой кумир Владимир Н., Неужели для меня высший смысл любви заключается лишь в мечте о ней? Набоков – образ недостижимый любви, не соприкасающийся с бытом жизни. Неземной идеал, свет далёкой звезды, до которой тысячи световых лет. Этот свет не может согреть меня. Нельзя, невозможно жить в поклонении человеку, которого давно нет на нашей грешной земле! Значит, как это ни парадоксально, высшая точка моей любви – почти невозможность её обретения… Но жить с ней у меня есть право! А, почти, всё-таки оставляет мизерный, призрачный шанс приблизиться к своему духовному повелителю, хотя бы в мечте. Я, кажется, «клюю носом». Глаза слипаются, надо бы лечь, лечь в кровать, сейчас, сейчас…

Интересно, я стою на вокзале у голубого экспресса. Из дымки вырисовывается немного полноватая фигура Набокова, он приближается ко мне, на его барственном лице проглядывает тонкая усмешка. Остановившись, он актёрским движением рук (пожалуйте сюда) приглашает зайти в экспресс небесно-голубого цвета. Странно, вагон почти пустой, какая-то благообразная семья чинно сидит по левой стороне, а немного поодаль молодая пара: девушка в белой юбке с парнем в клетчатой бейсболке. С правой стороны в конце вагона улыбается мужчина, я уже вижу – это Глеб и спешу к нему. Как сильно бьётся сердце, он гладит мои руки, экспресс набирает скорость… Мы проносимся мимо маленьких уютных домишек с красными черепичными крышами, раскиданными, как шляпки подосиновиков в зелёных мхах окрестных холмов. С грохотом влетаем в чёрные горные туннели, где свет, будто вспышками выхватывает милое лицо Глеба, и он сквозь гудение поезда что-то говорит мне. Я пытаюсь расслышать, но не слышу его. Мне кажется, что мы несёмся через всю Европу, чтобы всё увидеть и затеряться где-нибудь вдвоём. Мы приехали в незнакомый нам город. Какой-то призрачный, вечерний туман стелется по брусчатым мостовым, чёрные, гладкие, безупречной формы, словно породистые вороные кони, сверкающие в уличных фонарях, ретромашины из двадцатых годов высвечивают фарами одиноких жриц любви, фланирующих рядом с портовыми тавернами. Глеб рассказывает, что когда он только познакомился со мной, прогуливаясь вечером, представлял нас вдвоём, вот именно, среди таких же загадочных автомобилей, маленьких уютных ресторанчиков, с неброской неоновой рекламой, и кривых улочек, исчезающих в обшарпанных двориках. То ли во Франции, то ли в Германии конца двадцатых годов. Я безмерно удивлена. Он представлял, оказывается нас здесь раньше, и те же места, где мы сейчас находимся.

– Глеб, это, кажется, «Набережная туманов».

– Летиция, каким образом мы тут оказались, я и впрямь думал о ней раньше… Меня как будто кто-то взял за руку и перевёл в другую картину жизни.

Двухместная гоночная машина, надсадно урча, без глушителя, на большой скорости влетает на осенний песчаный пляж и, выписывая виражи, взлохмачивает песок, струями летящий из-под колёс. Едва затормозив, вверх поднимается дверь, словно крыло большой птицы, из-под него выскакивает Глеб, а я уже бегу к нему и бросаюсь на шею, под звуки саксофона и женского голоса, выводящего чудную романтичную мелодию… Ша-ба-ба та-да-ба, да-бам. Мелодия кружится вместе с нами, её романтизм невозможно передать словами, она совершенно лишена слащавости и передаёт настроение, только начинающейся, ещё робкой любви, без страстей, но в предчувствии, ожидании их. Тональность музыки меняется, переходя от любовно - романтичной к красиво - тревожной, с минорными аккордами. Здесь какое-то несоответствие. Всё ясно, просто сменилось место действия. Я вижу, как будто со стороны, нас с Глебом на небольшом судёнышке с рулевой рубкой, в которой находится виденный мной раньше, но незнакомый мужчина, с запоминающимся характерным профилем, лет пятидесяти пяти. Его лицо приятно. Он крепко держит руль шхуны. Вокруг всё залито нестерпимо белым, жгучим африканским солнцем, оно сверкает на лице и искрится в смеющихся глазах Глеба. Он нежно смотрит на меня, но мне кажется, что я улавливаю в его взгляде нотки затаённой грусти. Мы ищем сокровища, погружаясь в море с аквалангами. Вернее, Глеб и незнакомый мне мужчина, которого он называет: Владомир. А я, тем временем, остаюсь на судне и готовлю им нехитрую еду и кофе. Их долго нет, я в беспокойстве, всё время подхожу к борту, изо всех сил желая увидеть пузырьки воздуха – сигнал подъёма. И вот, наконец, их радостные лица и ликующие возгласы! Глеб и Владомир потрясают каким-то металлическим сундучком, облепленным илом и показывают жестами, чтобы я сбрасывала с борта веревочную лестницу. Мы едим, пьём терпкое, красное вино из пузатой бутылки, похожей на амфору, перебирая драгоценные камни и слитки золота, со счастливым смехом обсуждаем, как мы распорядимся нашим богатством.

– Летиция, – спрашивает Глеб, – на что ты потратишь свою долю?

– Я хочу построить на краю скалы средневековый замок с башней и огромными окнами, через которые можно любоваться восходами и закатами в океане и писать под шум ветра.

– Ты будешь жить там одна?

– Нет.

– Со мной?

Я промолчала… На меня смотрел Владомир. В этот момент он казался мне ближе и дороже, чем Глеб и кого-то мучительно напоминал. Ещё чуть-чуть и я вспомню, узнаю его. Но неожиданно налетели какие-то люди, шум, стрельба и вдруг до моего слуха явственно донеслось: Как жаль, её убили… Она была так молода. Немая тишина. Я вижу себя со стороны. На меня надевают тяжёлый водолазный костюм и металлический шлем с круглым иллюминатором для лица. Глеб и Владомир переносят моё тело в катер и отплывают недалеко от шхуны. Осторожно спуская на воду. В своих лёгких водолазных костюмах они начинают погружаться со мной, отправляя в горестный последний путь, предавая океану. Сдержанно и печально голубизну воды, пронизанную солнечными стрелами, начинает охватывать музыка. Постепенно ослабевая, лучи светила, не в силах пробиться дальше, покидают темнеющую глубину. Светлая печаль голосов, отзывается в душах двух пловцов, отдающих последнюю дань девушке, которую они, возможно, любили каждый по-своему. Мы опускаемся всё глубже и глубже, мне страшно и одиноко. Я не хочу оставаться одна, но не могу произнести, ни слова. Голоса поднимаются всё выше и выше, достигая трагического звучания. Господи, они оплакивают и отпевают молодую уходящую жизнь! В тяжёлой тёмной синеве воды колеблются остатки света. Глеб и Владомир уже не могут дальше сопровождать мой уход, они смотрят пристально в последний раз через стекло шлема на белое застывшее лицо и отпускают в бездну, продолжая кружиться до последнего, пока остаётся в баллонах воздух. А моё тело в свинцовых ботинках, подняв руки, будто в мольбе, прощаясь, медленно уходит в глубины своего вечного пристанища».

 

« Чувствуя дрожь во всём теле, открыла с трудом глаза, в уголках застыли слёзы. В комнате полумрак, кажется, садится лампочка, мама слабо заохала во сне, наверное, что-нибудь привиделось. Но какой меня постиг сон… Кажется, такого сна, почти яви, я не испытывала ещё ни разу. Влияние западного кино 60-х годов перемешалось в моем сознании. Но я видела себя со стороны. Интересно спросить у Глеба – представлял ли он когда-нибудь нас в портовых кабачках на «Набережной туманов»? Впрочем, это кажется тридцатые годы, но какая разница. Господи, я помню своё путешествие в мельчайших подробностях. И не могу прийти в себя от увиденного! Во снах – моё «я», возможно, перемещается в иной портал времени. Живёт там своей жизнью и встречается со своими духовными собратьями, проживая совместно какой-то сюжет в четвёртом измерении. Настоящий сюрреализм – это и есть продолжение снов в творчестве, – отражение увиденного в картинах, либо в слове. Это не какие-то придуманные Хоббиты, или абсолютно лживые сказки о всяких Гарри Поттерах с преувеличенными гиперболами и искаженным пространством. Я убеждена, сны породили сюрреализм. В снах мы блуждаем в четвёртом измерении и порой находим своё второе, доселе в реальной жизни глубоко запрятанное я. В каком неожиданном образе Владомира предстал в моих сновидениях Набоков! Возможно, Владимир Владимирович, в своём двойничестве вполне мог жаждать приключений, которых не имел в реальной жизни. А в моём сне соприкоснулись наши вторые астральные тела. Он и Глеб приблизились ко мне, но так трагично».

 

– Пожалуй, набросок с куклой вдохновляет меня больше других. В Летиции, кроме, кажется, её искренней веры в то, что между ней и Набоковым существует некая астральная связь, ещё я предполагаю какое-то мистическое взаимодействие с куклой. Не знаю… Но Летиция сложная, тонкая натура, мыслящая образами, обладает непонятной притягательной силой. Во всяком случае, для меня. Лиля Брик по воспоминаниям и отзывам современников пленяла Маяковского непонятно чем. Особой красоты, лично я, в ней не наблюдаю. Даже наоборот. И, тем не менее, что-то было в этой даме вне реального постижения.

Сейчас, когда я всматриваюсь в собственный рисунок, по прошествии трёх дней с нашей встречи, мне кажется, что Летиция куда-то уезжала, или путешествовала, а теперь вернулась на лист и хочет спросить меня о чём-то важном для нас обоих. Возможно, она просит раскрыть, разгадать загадку её мятущейся души её двойственной натуры, тончайшими средствами живописных образов, символов и аллегорий. В которых Лита, несомненно, желает увидеть моё отношение к ней.

Решено, никаких предварительных переносов маленького рисунка по квадратам на большой размер, а сразу писать на холсте маслом, размером 60х90 см. Потому что рисунок служил мне лишь только как фундамент для моего замысла. Портрет представлялся мне таким образом, чтобы через основное изображение проглядывало затаённое, настоящее, глубоко запрятанное, второе человеческое Я Летиции.

Лицо и фигуру Летиции на первом плане я выписывал нежными, лёгкими мазками, как бы полупрозрачно. Изображение как будто колыхалось, немного двоилось, напоминая не совсем резкую фотографию. По моей мысли, символизируя раздвоенность, уязвимость человеческой натуры вообще, а у Летиции в частности. А за этим изображением проглядывал написанный в более жёсткой манере образ девочки-женщины, в порывах которой читались неуверенность и надлом. Она сжимала в объятиях милую нарядную куклу с небольшим дефектом, словно своё продолжение, и тянулась к миру в поисках ответов на явно мучившие её вопросы. Далее из-за плеча Летиции выглядывала тень, но с затаённой хитринкой – бесёнка в глазах, являя собой тайную часть натуры Летиции – внушённый самой себе образ Лолиты. Но, возможно, из-за обожания своего кумира, писателя Набокова.

При общем взгляде на композицию картины мне явно виделось простое, человеческое одиночество Литы. Не совсем ординарной девушки в этом равнодушном мире, который даже для сильного, но без особых фантазий, уверенного в себе мужчины, бывает холоден, а порою неуютен и враждебен.

 

Неделя работы над портретом возносила меня к высотам психологических откровений. Я как будто разговаривал с Литой и чувствовал ответные флюиды нежности и тревоги. Она присылала мне с полотна взгляды, утешавшие мои эмоции, одобряла рискованность композиции, как будто подбадривала, поддерживала мою руку в те моменты, когда я неуверенно наносил мазки. Были секунды, когда на холсте Летиция испытывала те же терзания, что и я. Говорю об этом абсолютно сознательно. Потому что её лицо будто пульсировало, когда мне не удавалось найти, безусловно, единственные характерные оттенки, детали, раскрывавшие её тайный мир.

А, как известно, д…л в деталях. Не могу написать слово полностью, будучи православным. Но, похоже, он начинал подбираться и ко мне.

Я неистово, тщеславно хотел, чтобы двойственность Летиции буквально выходила из картины. В своём тщеславии и азарте, наполовину перемешанным с жаждой успеха, я даже искажал, невероятно преувеличивал ломкость и странность Летиции, старался изобразить её почти безумной, чуть ли не с патологическими отклонениями. Мне хотелось (трудно себе в этом признаться) садистски сделать ей больно морально, как иногда бывает в порыве страсти, хочется схватить свою любовницу так, что она заохает то ли от удовольствия, то ли от боли и неожиданности. Всё, надо унять свой темперамент! Что за два человека во мне сидят, как у Летиции?

Тема двойственности в человеке. Двойник: человек – писатель. Печёрин говорил доктору Вернеру: «Во мне живут два человека, один действует, а другой смотрит как будто со стороны, оценивает». В Иване Карамазове тоже живут два человека, возможно, в его болезненном состоянии, но всё-таки…

В какой-то момент, интуитивно прислушавшись к своему внутреннему голосу, я с неприязнью и страхом ощутил приближение лукавого к моей душе. Мне слышалось его царапающее сознание, нашёптывание – твоя картина великая, она непревзойдённо утончённа в композиции. В ней раскрываются болезненные тайники порочности человека. Ты выворачиваешь наизнанку и открываешь в сути людской не только второе, но и третье дно, граничащие с тёмным миром зла, по краю которого ходят многие, и многих этот мир прельщает сладострастной вседозволенностью. А некоторые особи не в силах справиться с любопытством, либо с нежеланием обуздывать в себе запрещенные десятью божескими заповедями греховные инстинкты, погрязают в пороках, которые я тихо, исподволь поощряю. Маленький чёртик, притаившийся, возможно, в каждом человеке, начал постепенно вливать в моё сознание елей собственной невероятной значимости и раздувать, как в горне, меха тщеславия и самомнения. Еще не закончив картины, я уже стал захлёбываться от накрывавших меня волн (в моём фантазийном представлении) хвалебных рецензий и оваций публики. По-моему, я уже созревал, готовый предать саму суть, ради чего я начал создавать свою картину и предать Летицию в угоду эффектности и оригинальности.

Самое главное – сделать полотно броским! С изображением главной героини сотворить что-нибудь из ряда вон выходящее. Хрен с ней с правдой, психологически выстроенного, продуманного сюжета! Главное – успех! А в конце концов, – говорил я себе, насколько интереснее и сложнее во всех отношениях мой портрет по сравнению с работами классиков портретного жанра, Крамского, Репина, Серова, осмелюсь даже утверждать Рембрандта, Эль Греко, Ренуара. Все вышеперечисленные мастера всего лишь создавали красивые, допускаю, глубокие, чудесные по технике письма и цвета, портреты, в которых сквозил, пробивался психологизм их героев. Но они никогда, не пытались раскрыть двойную, тройную, тщательно замаскированную суть человеческой натуры. До неё можно добраться, показать, лишь только высветив теневую сущность человека. Через многофигурность, сложность композиции. Я отважился на неё – рискнул!

В подобной самонадеянной наглости мне чудилось настойчивое увещевание лукавого: «Что они тебе, ты сам царь и Бог своих замыслов. А мораль?» – отправив риторический вопрос в пространство, лукавый скривился в презрительной и саркастической ухмылке. « С такими самоограничениями тебе не создать великих произведений!! Творец…» – в его вкрадчивом голосе слышалась усмешка.

-Как известно, Творец – то есть Создатель всего сущего вокруг, един - Господь Бог, - резко прервал я его.

¬¬¬¬¬¬¬¬¬¬¬¬¬¬¬¬¬¬¬¬¬¬¬¬¬¬¬¬¬¬¬¬¬¬¬¬¬¬¬¬¬¬¬¬¬¬- Хорошо, хорошо не будем спорить, - примирительно затаился он.¬¬¬¬¬¬¬¬¬¬ Так вот, – продолжил через паузу, то ли бес - искуситель, то ли я внушал себе: «Художнику - творцу, как воздух, необходим успех, только он (успех) мерило собственной нужности и значимости. А что стоит за этим, абсолютно неважно!»

Охолонись! Подумал я. В твоей картине Летицию узнают многие наши знакомые с неожиданной стороны… С неимоверно преувеличенными странностями, болезненными раздвоениями личности, искажёнными сексуальными предпочтениями и изломами. Спроси её, хочет ли она волею твоей кисти остаться в истории искусства душевно расхристанной и распятой на обозрение всем и каждому?

– Глеб, пожалей, пожалей девушку, – твердил я себе. – Она не безмолвная кукла и ведь не безразлична тебе. Я впервые задал себе этот вопрос прямо.

Противоречивые чувства раздирали воспоминания о теплоте и нежности к девочке с окраин Васильевского острова.

Отдаться на волю чувств, быть с ней? Наверное, несколько месяцев, а возможно и лет, это будет упоительная поездка в любовь. А что в итоге? Предыдущий печальный опыт двух неудачных браков с актрисой и художницей, не создает почву для оптимизма. Моим душевным ранам недостаёт только ещё несчастной любви с инфантильной писательницей из другого возрастного поколения. Розовые очки, а временами и мрачно чёрные в зависимости от того, насколько успешно реализуются их творческие замыслы, всегда будут для женщин искусства на первом плане – перед глазами. Мужчины, не заслоняйте солнце мечты, посторонитесь!

Господи, неужели я так рассудителен и сдержан? Удивляюсь себе, не пристало художнику быть таковым. Пожалуй, нет. Но плох тот художник, который на собственном опыте не способен учиться. Но она же, нравится мне, неужели едва пробивающиеся за последние пять лет чувства в клетку запереть? Не уверен… В жизни возможна лишь одна проверка – временем. Бывает много времени и не понадобится, достаточно одного обстоятельства или случая, после которого ты понимаешь, долог ли будет ваш совместный путь или короток, как полярное лето.

Раздался звонок, прервавший прохладно-рассудочные, затянувшиеся сомнения и я услышал непривычно тихий голос Летиции.

- Глеб, я не помешала вам

– Я сейчас думал о тебе, Лита.

Пауза, и с некоторым смущением в голосе: Мне очень приятно слышать это, Глеб.

Молчание… Она, кажется, ждала ещё каких-то слов от меня. Потом произнесла:

– Я хотела пригласить вас завтра на просмотр фильма в 19-00 часов. На студию документального кино на Крюковом канале.

– А, я знаю, где она находится. И что за фильм?

– Фильм Кирилла Голованова «Откровения сегодня и…», я там снималась.

– Когда ты успела?

– Полгода назад, но показывают только сейчас. Приходите, если сможете. Там будут наши общие знакомые, обещала Майя приехать.

– Спасибо, Летиция, обязательно приду, давно тебя не видел. Я оставлю пригласительный билет на вашу фамилию у распорядителя вечера. Приходите, как только сможете, я буду в зале.

– Всего доброго, до завтра, – со сдержанной мягкостью закончила она.

Фойе студии напоминало разворошенный муравейник, когда я подошёл туда к назначенному времени. Казалось, народ, будто в броуновском движении беспорядочно суетился в поисках кого-то или чего-то, беспрестанно собираясь во временные группки, ненадолго и также быстро распадаясь, стремясь соединиться с другими людьми и кучкуясь в следующие группы. Шумно радуясь неожиданным встречам. Войдя в зал, наполовину заполненный публикой, уже покинувшей фойе и занявшей места по своему усмотрению, так как на пригласительных билетах номера не были указаны, я почти сразу увидел Летицию. Она сидела в первом ряду посредине, место рядом пустовало. На нём, кажется, лежала её сумочка. Она заметила меня, на подходе, явно ожидая.

– Глеб, присаживайтесь, вот место, берегла для вас.

– Здравствуй, Летиция, ты, кажется, изменилась и ещё похорошела со времени нашей последней встречи.

«Лучше бы мне промолчать. Я лукавил. Мой взгляд неприятно резанул её грубый безвкусный макияж, так не шедшей ей коричневой губной помады и размалеванные как у клоунессы, тёмно-фиолетовые тени на веках и такого же цвета тон на щеках. Вся эта красота, в кавычках, в сочетании с упором на молодёжную причёску с косичками, хвостиком и фенечками на запястьях рук, напоминало карикатурный образец «пэтэушной» девчонки на сельской дискотеке. Что с ней случилось? Желание сменить образ, быть, как все. Или поиграть в девочку – Лолиту, застрять в подростковом возрасте? Глупо, ведь она и так молода, не больше двадцати пяти».

Мои мысли прервал начавшийся фильм « Откровения сегодня и…». Заиграла, если так можно определить, легкомысленно-ехидная, шустрая музыка, пошли титры, и на большом экране появилась Летиция. Она скромно сидела в углу какой-то комнаты, на фоне белой стены, в простой кофточке с кармашками и в клетчатой юбке, с чуть-чуть подкрашенными глазами, с волосами, расчёсанными на прямой строгий пробор, и исповедовалась…

«Если рассказать о моей первой любви… Я увидела его впервые в вагоне поезда, мы смотрели друг на друга. Я никак не могла вспомнить, почему он бесконечно знаком мне? Он звал меня в свой город к удивительным домам, площадям и каналам. Все люди по сравнению с ним казались мне бледными и невыразительными. Я жила в маленьком посёлке, никуда не выезжала и не могла видеть этих городов. Как-то раз мне попался на глаза роман «Лолита», я начала читать и меня с первых же строк заворожила эта девочка. Тогда я училась в девятом классе. Этот человек, как будто знал всю меня насквозь, все мои тайные девичьи чувства. В книге была фотография автора, Владимира Набокова, и я сразу вспомнила то первое видение – свидание в поезде. Его профиль. Мне кажется, Владимир Владимирович задумал образ Лолиты, в который я воплотилась воочию, через годы. Вполне вероятно, что между нами была астральная любовь, ещё до моего рождения. Мне хотелось быть с ним рядом. Какой город похож на город моих снов, в котором живет он? Я листала и смотрела книги, изучала карты и поняла, что это Санкт-Петербург. Приехав туда, я ходила и узнавала всё, что было в моих снах: причудливые решётки набережных, висячие мосты, прямые, как стрелы, улицы и архитектурные ансамбли. Однажды гуляя, я натолкнулась на музей его имени и поняла, значит, он уже умер, его нет на земле, меня пронзил холод. Я зашла в музей, ходила по этим чудным комнатам, в которых он жил, рассматривала инкрустированный потолок, хрустальные « люстры, светившиеся как сокровища Монте-Кристо, трогала скульптуры и мебель, к которой прикасались его руки и тосковала. Он будет со мной всегда, человек, обольстивший меня вечностью!».

Последние слова её монолога поразили меня и, наклонившись к ней, я спросил шёпотом: «Ты и сейчас так думаешь и этим живёшь»?

Она немного помолчала, опустив голову, и, повернув лицо ко мне, тихо ответила: Сейчас уже, наверное, я не живу только им. Всё рано или поздно проходит, как ты говоришь, Глеб.

Мне стало немного грустно после её слов.

В следующий момент, после Летиции, на экране появилась тоненькая, с рафинированным голоском и такими же манерами девушка, лет тридцати пяти, в нелепой шляпке - шапокляк с зелёным бантом и в мешковатом длинном платье. И поведала через экран всему миру историю, как однажды она долго ехала в такси, а денег (как ни странно) при себе не оказалось. «Таксист помолчал, покрутил головой, уставившись на меня оловянными гляделками, предложил расплатиться натурой, чем вверг меня в крайнее смущение и краску».

Зал в полном смысле от такой формулировки зарыдал, заходясь в хохоте. «А ещё, – добавила она, - ни к селу ни к городу, – моя подруга любит мужчин с бородой и, как завидит какого-нибудь обладателя густой щетины, так может даже пойти за ним вслед, хотя шла до этого совсем в другую сторону, отставив все свои дела, в надежде, что он обратит на неё хоть какое-нибудь внимание».

В зале царило веселье и ажиотаж, деревянные сиденья отчаянно скрипели, шёл активный двигательный процесс и бурный обмен мнениями. Рядом со мной, слева приземлилась Майя. С расширенными от удивления глазами и, качая головой, спрашивала: – Ну как тебе это, Глеб?

– А что, забавно. Интересно, что будет дальше?

Карнавал бесстыдных откровений разгорался всё сильнее и сильнее. Следующую историю в какой-то полупустой квартире излагала, с виду скромная, а на самом деле бойкая девушка с короткой стрижкой, в очках.

«Мне понравился один молодой человек. Сначала мы познакомились в интернете, переписывались, а затем встретились. Мы с ним несколько раз гуляли, вначале я ничего не замечала, он мне нравился всё больше и больше, а я ему, видимо, не очень. Ну, чтобы своим отношением не обидеть меня, а сделать, с его точки зрения, что-то хорошее, говорит… Расскажу я тебе, дескать, как со мной переспать… Возьми меня с собой на какое-нибудь мероприятие, напои там меня крепко, до икоты и у нас всё славненько произойдёт. Я была шокирована и оскорблена! А дальше при нашем общении я узнавала его совсем с неожиданных сторон… В общем-то, – заключила незадачливая девица, – в интернете очень много глупых мужчин, с которыми лучше не знакомиться».

«Д-а-а… Феминистку с таким опытом, конечно, можно понять!» – подумал я.

Затем на фоне окна снова появилась рафинированная дамочка с бантом на затылке и поведала миру короткую историю своего путешествия.

«Я как-то ехала на поезде по Украине и со мной в купе находилось трое мужчин, они потягивали пиво, закусывали салом и время от времени приставали ко мне со всякими глупыми расспросами. Я лежала на верхней полке и читала. Они, как надоедливые мухи жужжали и досаждали мне своими пошлыми вопросами. Мне кажется, что эти мужчины хотели со мной познакомиться. И тогда я им сказала: « А вы знаете, что такое интроверт?» Мужики как-то сразу сникли от такого непонятного слова и тихо отдались общению исключительно с пивом. Даже сало мне ни разу не предложили».

Кажется, у публики в зале не было сил смеяться, некоторые держались за животы и только слабо подхохатывали.

Фильм, наверное, шёл уже около часа, когда на полотне экрана в полутёмном будуаре, откинувшись на спинку кресла, появилась дюжая, крепкая женщина, не лишённая сексуальности и призналась, что однажды физическая любовь накрыла её так неожиданно, что всё произошло ночью на детской площадке. Каким образом всё свершилось, она и сама понять не может.

- Я знала давно этого человека, он был оперный певец, не слишком известный, но всё же… Я обожаю классическую музыку и живу ей, хотя по профессии далека от неё. Так вот, в один прекрасный день после премьеры, он пригласил меня к себе домой отметить это событие. Мы набрали вермута и так надринкались, что вышли на свежий воздух проветриться и присели на скамейку. Всё началось неожиданно и закружилось в страсти. Я помню только, что очень комары мешали – жужжали, пищали и кусали в разные неприличные места. Вот так он обольстил меня в первый раз. А потом, наверное, ему стало настолько хорошо, что он вдруг запел во весь голос, да так, что взял немыслимо высокую ноту си – констатирую, как знаток, – закончила она.

Подошёл к концу фильм. Включили свет, вышел худенький, небольшого роста режиссер и пригласил всех исполнительниц на сцену для приветствия. Летиция встала посредине и явно наслаждалась бурными аплодисментами. Принимала различные позы, переминалась с ноги на ногу, напоминая мне гарцующую лошадку, не скрывая тщеславного удовольствия. Мне её откровенное, напоказ, удовольствие было неприятно. Но я попытался мысленно себя осадить. Неизвестно ещё, как бы ты сам светился, окажись на сцене перед хлопающей публикой в молодом возрасте. Не суди – да не судим будешь.

Поздравительные речи и вопросы к режиссеру и актёрам закончились, все потянулись к выходу. Кто-то сзади слегка хлопнул меня по плечу. Обернувшись, я узрел довольное лицо поэта Барханова - Странника.

Как твои дела продвигаются, Глеб? – хмелеватым голосом поинтересовался он.

– Спасибо, хорошо. Готовлю к выставке твой портрет – «Одинокий Гёз». Девятнадцатого января, на Крещение открытие. Приглашение ещё пришлю.

– О, я в предвкушении! Сегодня же начну сочинять поэму «Корсар». Хотя, кажется, такое название уже было у лорда Байрона?

– Ерунда, а чем ты хуже? Ты ведь, Евгений, не виноват, что родился на полтора века позже англичанина. К сюжету нашей с тобой картины и твоей разбойничьей внешности название подходит в точку.

– Ты думаешь? – недоверчиво спросил он.

По моей усмешке он понял, что доверять мне опасно.

– Я ещё покопаюсь в названии… - растягивая последнее слово, ухмыляясь и грозя мне пальцем, – произнес он. При этом обнимая за плечи, судя по всем, мимолётную подругу. – До встречи в галерее, Глеб, мы ещё здесь задержимся. А, как тебе фильм? – Засмеявшись напоследок, спросил он. – Я бы назвал его – «Странные женщины в поисках любви».

 

Майя и Летиция стояли рядом с машиной, ожидая меня. На канале было удивительно тихо и безветренно. Мелкие белые снежинки, как жемчужинки, падая на волосы и куртки, блестели в свете полной луны, постепенно тая. Напоминая, что скоро Новый год.

– Глеб, куда тебя отвезти, – поинтересовалась Майя.

– Спасибо тебе большое, но у меня студия минутах в пятнадцати хода отсюда. Немного прогуляюсь.

Нежно взяв Летицию за плечи, я поцеловал её в губы. Она будто ждала этого и страстно ответила. Мы непростительно долго застыли в поцелуе, и я спиной почувствовал напряжённую, деликатную тишину, которую Майя боялась нарушить. Оторвавшись друг от друга, я увидел в печальных глазах Летиции немой вопрос. Это прощальный поцелуй?

– Летиция, девочки, иду работать над портретами, время нас постоянно обгоняет, уже скоро выставка. Всем лично позвоню, – насколько возможно бодрым голосом говорил, обращаясь к обеим дамам.

Попрощавшись, не оборачиваясь, побрёл по устланной снежным ковром аллее к Никольскому собору.

 

Оказывается фильм, Летиция в нём, эти смешные и странные женщины не отпускали меня. Разворошив гудящий улей размышлений. Купола собора, освещаемые луной и блестевшие в черноте неба, будто направляли мои мысли. – А ведь прекрасно, что ещё сохранились такие субстанции. Наивные, бесхитростные женщины. Их открытость и наив граничат с детской глупостью. Над ними потешаются. Эти дамы – добрые шуты в юбках. Но обижать их будет непростительная жестокость – всё равно, что обидеть ребёнка. Они живут в мире собственных фантазий. Глядя на них, теплеешь душой. Своеобразные белые вороны в человеческой стае сильных, целеустремлённых к добыче коршунов, орлов и ястребов. Они откровенны в своих любовных исповедях – душа нараспашку. Если вам смешно, господа, – думают они, – пожалуйста, смейтесь, мы не обидимся. В них, пожалуй, нет одного из грехов человеческих – гордыни!

Я даже представил себе картину, которую хотел бы написать: Женщина – светлоокая голубица с доверчивым и распахнутым миру взором, а в небе над ней кружатся хищные птицы с безжалостными жадными, широко раскрытыми клювами и зоркими, холодными, металлическими глазами.

– До Крещения – открытия выставки времени около месяца осталось. Надо бы успеть написать эту картину и ещё несколько портретов закончить.

– Хочешь за такой философский сюжет взяться – о доброте и всеверии миру. О Боге едином – заступнике и защитнике наивнейших, а сам не разобрался в собственных отношениях с тремя демонами, сидящими в душе, – говорило моё второе «я». Тщеславием, честолюбием и завистью - надо этой тройкой умело управлять. Как в песне у Высоцкого поётся, куда несёте вы меня, кони привередливые? Только не к месту вечного приюта, а к состоявшейся жизни, или проигранной?

– Помню в детстве, мама с трудом достала мне коньки-фигурки. А у них на лезвии конька, у носка было три зубца, четвёртый, длинный отдельно, примерно в сантиметре от тех. Так вот, зубцом этим хорошо отталкиваться было, точно, как в жизни, оттолкнулся ото льда честолюбия и катишься, создаёшь по пути что-то значительное. Другой ногой – тщеславием ускорил свой бег, чувствуешь, а стимулировать себя более и нечем. Катишь на этих двух толчках слабовато, но тут зависть подоспела, дорогу тебе перебежала более удачливая, ты за ней и погнался, и зубцом этим проклятущим за маленький ледяной бугорок цепанул, да так со всего маха, как подкошенный носом и клюнул. Встал с синяками и травмами и думаешь, оказывается, у этих грехов две стороны медали есть. Оттолкнуться и ускориться вначале можно, а не уследишь за своей душой, так и рухнешь, даже осознать не успеешь, что пуля во лбу!

Уйдя с головой в творчество, вынырнул из реки вдохновения, вспомнив о Летиции буквально накануне Нового года. Позвонил и поздравил с наступающим две тысячи четырнадцатым. Сказав: «Год столетия начала Первой мировой войны. Мой прадед, подпоручик лейб-гвардии Егерского полка погиб в той бойне».

– Надеюсь, третья мировая нам не грозит, – ответила Летиция. – А чего нам бояться? Всё, что смогли наши предыдущие правители пораздавали и подарили, один Крым чего стоит! Да, время разбрасывать камни и, возможно, настало время их собирать? – философски заметила Летиция. Я с нетерпением жду открытия выставки. Невероятно хочется увидеть портрет и тебя.

- Скоро, скоро, очень скоро, Лита… Приглашай подруг в галерею, пригласительные билеты будут на твоё имя.

– Обязательно, но только самых умных и чутких, другим там делать нечего.

Почти перед самым открытием выставки, которую я решил назвать «Реинкарнация», то есть переселение душ, воплощение человека в ином образе и другом времени. Едва удалось успеть закончить портрет «Анна Каренина – наши дни». Актрисой и моделью стала та самая брюнетка, стройная молодая женщина с миндалевидными глазами лани, на которую невозможно было не обратить внимания на юбилейном вечере поэта Лариона Кольцова. Мы встретились, как и обычно встречались до этого, на каких-то мероприятиях дней десять назад, и я увидел в ней Анну Каренину. Катерина в последние дни трижды приезжала ко мне в студию позировать. Портрет здорово продвигался, а мы, кажется, тянулись друг к другу и понимали с полуслова. Чуть ли не половина тех людей, которые побывали на юбилее Лариона Кольцова, были приглашены на выставку либо в качестве гостей, либо служили моделями-актёрами в моих картинах. И даже сам Ларион, внешне чем-то напоминавший великого Тургенева. По моей мысли он был его реинкарнацией в наши дни. Но не только внешним воплощением, а, что более важно – духовной реинкарнацией. Духовное восприемничество, как одна из форм реинкарнации.

 

Открытие, назначенное на шесть часов вечера, обязывало меня приехать в галерею максимум к пяти. Что можно вспомнить об этом через некоторое время? Летиция появилась одной из первых с красивым букетом цветов в окружении трёх скромно семенящих за ней молодых женщин, в которых я не без труда узнал исповедниц из фильма «Откровения сегодня и…». Что-то в них изменилось, они показались мне моложе, нежели были на экране. Лита познакомила нас, и девушки, пролепетав что-то вроде: очень приятно, поздравляем с открытием выставки, быстро отошли. А буквально через несколько минут я увидел, как дамочки в состоянии почти шока шумно обсуждали картину «Светлая голубица». Мне приходилось встречать гостей в разных местах зала и, находясь поблизости от этой работы, до моего слуха долетали такие слова: «Боже мой, я живу среди коршунов и ястребов. Это наша безрадостная жизнь, девочки. Глеб Георгиевич почувствовал наши души и заглянул в наши сердца, сочувствуя нам всем сердцем. Это явно видно в картине!

Вдруг почему-то неожиданно наступила Библейская тишина. Смолкла, до этого мягко звучащая классическая музыка и человек тридцать застыли, словно в ступоре. Все сгрудились в дальнем углу, где находилась картина «Тайная жизнь Лолиты». И по горестным выражениям лиц подруг Летиции можно было подумать, что их ощущения и эмоции магнетически передались всем остальным. Некоторые неподдельно тяжело вздыхали, другие, особенно женщины, впивались взглядом в изображение долго, не моргая, смотрели, резко опускали голову и так же резко поднимали, снова смотрели, прижимая пальцы к вискам, будто желая остановить биение тяжёлых, не радостных мыслей. Лита стояла сбоку у картины, сжав кулачки и крепко прижимая локти к груди, в глазах предательски искрилась влага.

Это странно смотрелось, но три приятельницы Литы взяли её в плотное кольцо¸ как будто заперли в бастионе. Не позволяя никому подойти к ней и задавать ненужные, бестактные вопросы, если кому вдруг нечаянно придёт таковая охота.

Галерея замерла в неловкой тишине… Молчание, казалось, уже невозможным. Никто не решался его прервать. Это напоминало сцену из воображаемого спектакля – королева перед казнью. Но наконец, все услышали тихий, тактичный голос Барханова-странника, который произнёс:

– Я хотел бы прочитать свою новую поэму, название которой подарил мне Глеб Георгиевич. Она называется «Странные женщины в поисках любви».

Вздох облегчения прошуршал в воздухе. Народ энергично задвигался, кто-то, где-то присел, кто-то не счёл нужным и был прав. Поэма оказалась смешной, доброй, немного ироничной и главное короткой. Как бодрящий щелчок! Понравилась всем без исключения. А мои картины притягивали зрителей всё сильнее и сильнее, не образовывались даже, обменивающиеся мнениями, группки, каждый «был сам в себе», наедине с картинами. Только я тихо разговаривал с Ларионом и краем глаза заметил, как у портрета «Анна Каренина» сошлись Летиция и Катерина. Летиция долго рассматривала картину, потом повернулась и изучающе просканировала Катю, которая ответила ей, как мне показалось, недоумённым взглядом. Майя увлечённо снимала на видео все события, происходившие на выставке, от официальных поздравлений до реакций посетителей на сюжеты моих полотен. Проникновенно зазвучала музыка рояля. Это заиграл мой хороший знакомый – джазовый пианист. Все стали свободней общаться и говорить, говорить… Я подошёл к Кате и шепнул пару успокаивающих её комплиментов.

Приятельницы Летиции осмелели и начали разрывать меня вопросами такой сложности, что я чуть не почувствовал себя дураком. Сославшись на усталость, отошёл и присел на одинокий стул в углу у колонны. Летиция оказалась около меня в тот момент, когда в груди возникло ощущение творческой пустоты. Змея одиночества и сомнения вползла тревожным холодом под ложечку, как будто в жизни я сказал уже всё. И мне никто не нужен.

– Глеб, я хотела тебе признаться, что твой талант, духовность и непохожесть ни на кого, для меня весь ты, незримо живёшь в этом портрете. Так же, как Набоков в своих произведениях. Но ты, Глеб, возможно в портрете заглянул глубже в душу Лолиты, чем сам Набоков. Во всяком случае, с иной стороны.

Я обнял Литу. Мне показалось, что как-то неловко, это скорее походило на объятие-прощание. Мы на секунду прижались друг к другу сильнее прежнего, и я поцеловал её дважды в прикрытые глаза. Змейкой скользнула в сознании мысль – плохая примета. Но тут же забылась.

– Летиция – это портрет обязательно будет твоим. Дай только срок - будет тебе белка, будет и свисток. Из тайников памяти неожиданно всплыла старинная поговорка.

Лита грустно улыбнулась.

– Как ты собираешься сегодня закончить вечер, девочка?

– Поеду сейчас домой, мама плохо себя чувствует – сердце. А ты?

– Вернусь к гостям. Надо попрощаться со всеми, хотя сейчас больше всего мне хочется оказаться в своей одинокой берлоге и закрыться от всего мира.

– Глеб, я могу хоть чем-нибудь тебе помочь!?

– Помогать должен я тебе. Боюсь, что в ближайшие несколько дней вряд ли. Поезжай домой быстрее, мама, пожалуй, единственное в жизни, не считая детей, что надо оберегать всеми силами. Может быть, Майя тебя подвезёт? А я обещаю сразу позвонить, как только у меня внутри невозможность совершенства переплавится. Кажется, в душе что-то возгорает и бессильно тухнет, рассыпаясь пеплом. Превращаясь в серую свинцовую пустоту и равнодушие.

Из глубины зала зазвучал, кажется, знакомый голос. К моему удивлению за роялем находилась Нина. Мой друг, уступивший ей место, находился рядом в кресле и плавно покачивал рукой в тон мелодии романса, исполняемого Ниной на редкость мягким, глубоким, грудным голосом. Романс из репертуара белой эмиграции, Алёши Дмитриевича, – я узнал его. Грустный романс-воспоминание о далёкой покинутой родине. Об изломанных судьбах красивых молодых дворянок и юных юнкеров, переодетых в униформы официантов с медными подносами в руках вместо серебряных кавалерийских шашек. Услужливо подающих бокалы пива и вина, за жалкие чаевые, захмелевшим французикам, в кафе - шантанах на окраинах Парижа. До чего же исполнение было неожиданно и, кстати, моему настроению! Наверное, композиция картины «Герои Белой гвардии» повлияла на неё, зацепила. Катерина стояла с ней рядом и иногда осторожно поглаживала Нину по плечу, будто старшая сестра. Заметив меня, взглядом дала понять, как всё чудесно, – но не навсегда!

Я не увидел в какой момент Летиция ушла. Кажется, в зал мы заходили вместе. Она, наверное, вышла тихо – по-английски. Но, кажется, между нами не осталось недомолвок. Мне мучительно необходимо было остаться одному. И понять каким образом это удивительное чувство ностальгии от музыки напомнили мне первые ощущения и картины нашего знакомства с Литой. Как мы могли бы гулять в вечернем тумане загадочных старых городков, беседовать в уютных кафе, через ажурные окна которых доносились бы трубные гудки океанских лайнеров, прибывающих в порт из далёких непознанных стран. И открывать в волнении и любви друг друга.

Несколько дней я промаялся в мастерской один, порываясь позвонить Летиции. И каждый раз, когда я готов был набрать её номер, меня удерживало от этого движения какое-то ощущение бестрепетности в душе и холодность. В эти минуты мне так не хватало близкого друга, с которым я мог бы поговорить открыто, по душам, доверив ему самое сокровенное. Я только мог представить, что бы он мог сказать мне, или описывать мои чувства, как литературного героя в своих записках.

Всего только год прошёл, как я потерял своего последнего верного друга – Стефана. Как я иногда в шутку называл его «Святой Стефан». Он погиб, трагически от неистовой, неразделённой, необузданной своей любви – застрелился из охотничьего ружья. Выстрелив себе точно в сердце, не промахнулся! Из того самого ружья, из которого он всегда намеренно стрелял мимо летящих птиц. Жалел божьих пичуг. Палил в пустое небо, так для куража. Охотой занимался, потому что самозабвенно любил природу. Восхищался головокружительным размахом хмельных золотых степей, очаровывался таинственностью глухих, дремучих лесов, и не мог наглядеться на хрустальную прозрачность и голубизну Карельских озёр. Всё делал с большой любовью. Видно без неё и жить дальше не смог. Раньше написал о моём творчестве два исследования в «Искусствоведческих тетрадях». Подумывал и о монографии. Но его судьба распорядилась иначе. Что бы посоветовал мне Стефан, если бы был жив?

 

– Глеб, у тебя есть любовница, с которой ты встречаешься три-четыре раза в месяц, без обязательств с обеих сторон. Ты иногда делаешь ей мелкие подарки, приглашаешь в рестораны. У вас дружески-тёплые отношения, не более. Кажется, она ждёт более выгодную партию. Согласись, духовно вы абсолютно чужие люди. Она даже твоим творчеством совсем не интересуется. И ты привык к этому, принимаешь, как должное. Тебе так спокойнее, но и одиноко. Знаешь, что я тебе скажу, как друг – спроси себя, любишь ли ты эту девочку Литу? И если не сможешь себе ответить, всё равно обожди, сделай паузу. Встреча даже с предчувствием любви – счастье. Не всем дана свыше такая любовь, как моя. Я заплатил за своё счастье жизнью.

За окном свистел январский ветер, накаляя Крещенские морозы пургой. Мне казалось, что я слышал голос и все интонации Стефана. А девушку, из-за которой он ушёл из жизни, я знал. Звали её Анна. Строгая, принципиальная, страдала, но не в её власти было ответить ему взаимностью, – так мне раз, при случайной встрече на сороковой день и сказала.

 

Позвонил Летиции на следующий день, как услышал своей душой голос Стефана. И сообщил, что на месяц уезжаю к дяде в Курскую область. Дескать, просил помочь, старый стал, больной. Это была ложь – но, как мне тогда казалось, во спасение. Я ведь помнил совет, если не знаешь – любишь ли ты по-настоящему – отойди в сторону, сделай паузу. Летиция поверила мне, или сделала вид, что поверила. Только спросила, позвоню ли я ей, когда приеду?

– Обязательно, – не дрогнувшим голосом заверил я. – Возможно, даже недели через три.

 

Глеб не звонит уже больше месяца. Невыносимо горько на душе. Мне кажется, что его чувства ко мне постепенно покрываются патиной забвения. Когда забывают ненужную, оставшуюся далеко в детстве куклу, в углу комнаты, за мятой занавеской. Старая забытая кукла, окутанная вуалью времени предаётся забвению и растворяется в вечности. Но забвение красиво и многозначительно. Оно напоминает старинное кладбище в опавших листьях с мраморными покосившимися крестами, обращёнными к небу и скульптурными надгробьями с эпитафиями, взывающими к милосердию Господа. Забвение, в сущности, обратная сторона памяти, только немного грустная. Кто помнит о забвении, иногда живёт прошлым, приостанавливая для себя безумный бег времени в будущее. Забвение красиво, как старинное потемневшее от времени серебро. Угасшие, или не распустившиеся чувство любви, предано забвению, словно ненужная забытая кукла.

 

Непонятно откуда снизошедшее настроение буквально вытолкнуло меня в зимний Крым. Я приехал к своим старым друзьям, у которых снимал квартиру уже десяток лет с небольшими перерывами. Бледно-синее холодное небо Коктебеля, поэтические места выдающегося поэта и фантазёра, буяна – Максимилиана Волошина я писал в феврале впервые. Весна нежно и настойчиво пробивалась первыми цветами с фиолетово-розовыми оттенками. Находившись вдоволь по холмам, переехал в Феодосию. На пустынном золотом пляже с этюдником чувствовал себя Айвазовским, но недолго. Пока не сравнил свои морские пейзажи с творениями Великого маэстро.

В марте, напоённый югом, прилетел в Питер и с головой окунулся в заброшенные дела и денежные заботы. Месяц пролетел за месяцем. Однажды, перевешивая свои работы в студии, взял портрет Летиции, сердце забилось не совсем ровно.

Неуверенными движениями набрал её номер телефона, никто не отвечал, в горле пересохло и запершило. Так я названивал дня три. Через неделю, зайдя по необходимости в торговый центр за покупками, на выходе с крутящимися большими прозрачными дверями в одной из них словно в зеркале на миг отразилась Летиция. Только с едва похожим на своё прежнее, серым лицом, как будто присыпанным пеплом, с припухшими, набрякшими веками и ничего не выражающими глазами, которые скользнули мимолётно по мне. Вздрогнув, она мгновенно ушла в себя, будто задёрнув шторы. Двигающаяся стеклопластиковая дверь отделила её, как дверь в страну «Зазеркалья». Она исчезла… Выбравшись из вертушки на улицу, распялив глаза, я смотрел во все стороны, но только какие-то бестолковые парни и хохочущие девчонки крутились передо мной, закрывая обозрение. Дернувшись, пару раз влево и вправо понял, что всё тщетно. Я так и не решил, была ли это Летиция, или мне почудилось? Вернувшись через пару часов в студию, автоматически взглянув на портрет Летиции, отметил, что, кажется, краски немного потускнели. Вообще вся композиция как-то поблекла, и выражение глаз на портрете из живых и ярких превратились в потухшие. Неужели с ней что-то случилось, и я видел в центре лишь её инфернальное отражение? Этого не может быть! Скорее всего, она просто ушла в свой собственный мир и закрыла за собой все ставни на окнах, чтобы солнечный свет и жизнь за ними не тревожили её одиночества. Я вспомнил о том, что давно не видел Майю и, может быть, она что-нибудь знает о Летиции. На мои неоднократные звонки ответа не последовало, молчание… Беспокойство не отпускало, а только увеличивалось. Надо обязательно увидеть Майю, и я знал где. В Союзе художников открывается послезавтра «Весенняя выставка», если она в городе, то обязательно придёт.

Я заметил её подвижную фигурку в зале живописи.

– Майя, здравствуй!

– Глеб, где ты пропадал?

– Так везде понемногу, в Крыму, творческие искания. Майя, почему ты не отвечала на мои звонки?

– Я была за границей у сестры, прилетела только вчера ночью, не выспалась. Но, видишь, явилась сюда, открытие пропустить не могла.

– Скажи, ты что-нибудь знаешь о Летиции?

Она как-то неопределенно пожала плечами. Я насторожился.

– Майя, в чём дело, говори. Что с ней, она хотя бы жива?

Волнение ударило мне в голову…

– Успокойся, успокойся, жива, жива, ничего страшного, – убаюкивающим тоном, поглаживая меня по руке, увещевала Майя.

– Но, что с ней? В чём дело, расскажи поподробней, если знаешь?

– Я знаю, Глеб. Но не спрашивай меня, не мучь, прошу тебя ради нашей дружбы.

– Я переживаю, волнуюсь, Майя, хотя бы намёкни. Летиция близкий мне человек.

– Я знаю. Она очень просила меня, как доверенного человека, ничего о себе не рассказывать, особенно тебе. Так и сказала мне, особенно Глебу. И не искать её. И потом через паузу в задумчивости добавила: – А если спросит, скажи ему, дай Бог увидимся, он всё узнает, а пока пусть простит меня.

– Простит, за что?

– Не знаю, возможно, за то, что скрывается и заставляет тебя переживать.

– Спасибо и на этом, Майя.

– Извини, это всё, чем могу и на что имею разрешение.

 

Стоя у гряды камней на берегу Финского залива, я любовался тёмно-синей бирюзой сентябрьского неба. С того памятного последнего разговора с Майей прошло почти два года. Тогда вскоре я уехал за границу. Работал там больше года за не шибко большие деньги по контракту. Создавал интерьеры и оформлял виллы, писал пейзажи и портреты на заказ. Жил в Италии и Франции, ненадолго заезжал в Германию и Голландию. И не было дня за это время, чтобы я, пускай хотя бы на минуту, на секунду, не вспоминал о Летиции.

Наконец настала пора заканчивать странствия байроновского «Чайлда Гарольда». Надоело кружиться одному по белу свету. Пора возвращаться обратно в родной Петербург. После приезда, на встрече старых, друзей увиделся снова с Катериной. Наши завязавшиеся близкие отношения продолжались не более полугода и сошли на нет, как-то сами собой, без лишних объяснений и выяснений позиций. Радужные ощущения духовной и физической близости в первый месяц совместной жизни быстро испарились, Катерину непреодолимо влекла яркая, тусовочная жизнь. Она плохо представляла себя в однообразном быте семьи. Как-то раз, заикнувшись о совместных детях, я понял, что это совершенно нежелательная для неё тема. Её неудержимо тянуло к темпераментной эпатажной Нине, рядом с которой она всегда так или иначе находилась в центре внимания и интереса. Заодно подпитываясь её энергетикой, которой самой иногда не хватало, и она бессильно увядала, как цветок зимой. Насколько удивителен мне тот факт, что вначале нашего знакомства, я не разглядев, предполагал в ней абсолютно другого человека!

 

Набежавшие облака фиолетово-лилового цвета замерли, словно на параде небесных колесниц. Упрямые волны залива вдалеке, вздымаясь, переливались красно-бордовыми отсветами. За спиной я услышал знакомый милый голос:

– Глеб, сколько лет, сколько зим. Здравствуйте, господин художник, – радостно посмеивалась Майя, поправляя прическу из густых волос.

– Да, давненько не виделись. Где ты пропадаешь, Майя?

– По семейным обстоятельствам много времени уделяю младшей дочери. Ну, что ты долго работал за границей, я знаю.

– Верно, было дело, но прошло. Майя, ты что-нибудь знаешь или слышала о Летиции?

– Она хотела тебе позвонить, А меня попросила только об одном: скажи Глебу всё, что считаешь нужным, но если только вас где-то сведёт жизнь…Случайно… Вот я тебе сейчас всё и открою. В то время, когда ты уехал, кажется, в Крым, и перестал ей звонить, она плохо себя почувствовала. Ты возвратился назад, ей кто-то сказал, тебя видели в городе и снова не звонил. У неё случился серьёзный нервный срыв. Бедняжка тяжело переживала твоё молчание. Истинно страдала. Пришлось лечь в нервную клинику – нет, это не психиатрическая больница, там нет решёток на окнах, и пациентов иногда по выходным отпускают домой. Лита замкнулась в себе, но со мной общалась, старалась выйти из своего состояния, просила никому не говорить, где находится. А потом, в довершение, у неё неожиданно что-то случилось с лицом. Не буду рассказывать тебе в подробностях, но со временем, слава Богу, всё постепенно наладилось. Сейчас уже совсем почти прежнее вернулось.

– Господи! Я был глуп, не думал, что всё так трагично! Казню себя, должен был понять всё тогда в мастерской, когда на портрете её лицо потускнело, как будто покрылось пеплом.

– Ты это видел, да?

– Точно, но потом ушло как дым. Я тогда подумал, может быть, у меня художественные фантазии, некая аберрация зрения. Не знаю… Возможно, искусство может быть пророческим!.

– Когда она немного подлечилась, – продолжила Майя, – то активно занялась литературой и выиграла очень престижный международный Набоковский конкурс. О тебе не забывала, но всячески старалась уйти от воспоминаний, с головой погружаясь в работу. Её пригласили на международную литературную конференцию, где на неё обратил внимание профессор-русист из Кембриджа и очень рьяно и настойчиво начал ухаживать. Быстро сделал официальное предложение. Понимаешь, Глеб, у них общие интересы и точки соприкосновения. Она ответила не сразу, только через два месяца, будто ждала чего-то, всё надеялась, ты понимаешь?

– Да, я уехал тогда за границу.

– В общем, сейчас они в Кембриджском университете вдвоём занимаются Набоковским наследием. Лита очень уважает его.

– Откуда ты знаешь об этом?

– Я всего с неделю, как вернулась оттуда. Представляешь, Глеб, бывают в жизни неожиданные совпадения. Моя старшая дочь занимается старинной, классической английский литературой – заканчивает аспирантуру. И ей предложили стажировку именно в Кембридже, что естественно. Недавно, у меня появилась возможность с ней повидаться и, конечно, с Летицией. Мы общались там долгие часы и сдружились ещё крепче. Она очень рада была моему приезду и совершенно откровенна со мной. Сказала, что хочет приехать в Питер на наши Рождественские праздники и Крещение. Может быть, удастся. Это сложнее чем приехать на их Католическое рождество. Призналась, что очень хочет позвонить тебе, если найдёт силы решиться на это.

Мы замолчали… Ветер усиливался.

– Это твоя машина стоит рядом с моей?

– Да, как ты догадалась?

– А я, когда проходила мимо, заглянула в салон и увидела этюдник.

– Ну, ты прямо мисс Марпл. Майя, это была случайная встреча?

– Конечно! Ты забыл, мы любили с тобой одни и те же места.

– А если бы мы здесь случайно не встретились, я ничего не знал бы о Летиции.

– Неужели ты думаешь, что я на днях не позвонила бы тебе?

– Вы ведь оба не признаёте никакого компьютерного общения, переписки, эмейлов.

– Признаём, исключительно в целях деловой необходимости. Ничто не заменит мне живой звук человеческого голоса, интонации и эмоции, которые я слышу из маленькой коробочки, доносящиеся даже с другого конца света. Знаю, что и Лита также чувствует.

– Ты знаешь, Майя, я твёрдо уверен лишь в одном – художник не должен утыкаться носом в прямоугольник компьютерного экрана и познавать жизнь без обратной связи. Красть у себя радость живого сиюминутного общения с людьми, а не его имитацию, не бросаясь в пучину постижения реальной действительности.

– Я не спорю с тобой, мысли может и правильные, только вот художников настоящих маловато. Поеду, Глеб, погода какая-то предштормовая.

– Спасибо, Майя.

Отойдя несколько шагов, Майя резко повернулась.

– Господи, надо же, чуть не забыла, неизвестно, как в будущем сложится жизнь, считаю нужным передать его сейчас.

Майя вынула из внутреннего кармана куртки тонкий белый конверт и протянула его мне.

– Прочти, это тебе.

В конверте лежал сложенный листок бумаги. Я развернул его.

«Здравствуй, Глеб, извини меня, что я передаю своё письмо через Майю. Она очень хорошая и дорога мне… Бог знает, увидимся ли мы когда-нибудь с тобой. Хватит ли моей решимости позвонить тебе. Поэтому скажу всё в этом письме. Помнишь, я рассказывала с экрана, что впервые увидела Владимира Набокова в юности, стоящим, как наяву, в вагоне поезда. Нет, Глеб, тогда я впервые увидела именно тебя! Но не хотела и боялась признаться в этом даже себе. Мне казалось, что это может выглядеть навязчиво и фальшиво. Может быть, вы оба являетесь для меня смыслом жизни. И тогда в юности, в Набокове, как в его втором я, мне виделись черты реально существующего мужчины, с твоим лицом, Глеб.

Я написала это письмо ещё и потому, что хотела, чтобы ты прикасался к моим словам, как когда-то ко мне, своими талантливыми и нежными руками. Всё помню,

Летиция».

Майя подождала, пока я прочту письмо.

– Ну вот, кажется, всё. Я постаралась выполнить свою миссию до конца. Надо ехать. И ты не задерживайся на берегу долго, гроза надвигается.

Майя поспешила к машине.

Небо было величественно и угрожающе!

Моя жизнь не складывалась величественно - напротив, в будущем представлялась угрожающе-одинокой. Деревья постепенно накрывала темнота. Они тревожно шумели от ударов ветра, поблёскивая первыми, золотистыми листьями и сгибались, как будто тянулись к жёлтому песку холмистых дюн. Чёрные тучи на минуту сомкнулись и закрылись, словно врата в небесный Рай. Порывы ветра трепали мои волосы и слезили глаза, одновременно разрывая сомкнутые облака. Неожиданно, солнечные лучи вдруг особенно ярко засверкали, вырвавшись из темноты! На душе стало намного легче. – Я буду ждать, Летиция…