Он любил приходить на море, ближе к вечеру, когда Солнце уже слабо поблёскивало тусклой густой желтизной, словно золотой червонец, и клонилось к закату, а сильный тёплый ветер шумел и вспенивал волны. Он расстилал иногда старый плед на ещё тёплой гальке, садился и задумчиво смотрел на турецкий берег, который, как горбатый кит, вырисовывался в воздушной дымке. Ему вспоминался уход из Крыма и как он, врангелевский офицер, со своим артиллерийским дивизионом и, совсем еще юными мальчишками - юнкерами, последними грузились на корабли, взявшими курс на Константинополь. В России осталась только младшая сестра, которая, кажется, нашла себя в поэзии и тесно сошлась с большевистской богемой. О жене он вспоминал с грустью, они прожили вместе восемь лет, ровно, спокойно, в уважении друг к другу, но без большого чувства с его стороны. Она погибла от сыпного тифа, следуя за ним по фронтам гражданской. Как-то раз, гуляя вечером по берегу, он увидел старинный стул, стоящий совсем близко от моря. Волны, с шумом накатываясь, почти касались его крепких, прямых деревянных ножек. Одной палки в спинке не хватало, кожа на сиденье местами лопнула, но в целом стул производил впечатление старого, крепкого солдата. Возможно, кто-нибудь из местных греков принёс и оставил, а вдруг море вынесло? «Пожалуй, вряд ли», – подумал он.
Дня через три, в свободное время, он снова решил прогуляться знакомым маршрутом и к своей немалой радости обнаружил стул ровно на том же месте. Нечто фантасмагорическое виделось ему в этом старинном стуле, неведомо откуда появившимся на пустынном берегу Эгейского моря. Как будто Пенелопа ждала здесь своего Одиссея, долгими часами вглядываясь в морскую даль. Он осторожно присел, одной рукой обхватив крепкую деревянную спинку, похлопывая тёплое, гладкое дерево, будто плечо старого друга. В сущности, здесь, он был так же одинок, как и его неодушевлённый приятель. Он достал портсигар, ловко чиркнул спичкой и закурил на ветру. Прищурился на солнце и посмотрел вправо от себя. Метрах в ста он заметил девушку, кажется, в большой соломенной шляпе и находившийся рядом с ней этюдник. Она, то быстро наклонялась над ним, нанося кисточкой мазки, то резко вскидывала голову, на секунду, грациозно застывая с чуть откинутой рукой.
Он долго наблюдал за ней, любуясь очаровательными движениями, как ему виделось, стройного, гибкого тела и не решался подойти. Наконец, любопытство пересилило, и он неуверенной походкой направился в сторону художницы, боясь своим вторжением нарушить творческий процесс и получить холодный приём. Она настолько была увлечена работой, что немного вздрогнула от неожиданности, когда увидела его приближение, но сразу улыбнулась приветливой улыбкой. И что-то лёгким движением кисти подправила на картине. Подойдя ближе, но остановившись на почтительном расстоянии, он стал с трудом подбирать греческие слова, чтобы знакомство звучало не совсем просто и банально. В её взгляде романтичных серых глаз он почувствовал теплоту.
– Не затрудняйте себя, я русская, – произнесла она приятным низковатым голосом.
– Очень рад. Алексей Иванович Чаров, – Зачем-то, наверное, от волнения, назвав свою фамилию, представился он.
– Ольга Андреевна.
И без тени жеманства подала красивую руку с тонкими пальцами. Чаров нежно пожал её, наклонив голову, и по привычке щёлкнул каблуками.
– Как неожиданно и приятно встретить здесь, на задворках Европы, на острове, соотечественницу.
– Я тоже очень рада, на Родосе почти нет русских!
– Я хотел бы о многом вас спросить, но, наверное, сразу это будет неудобно, поэтому ограничусь лишь одним – вы пишите, если я не ошибаюсь акварельными красками?
– Да. В это время осени волны на Эгейском море становятся особенно бурными и их цветовая палитра меняется от дымчато-опалового у берега до изумрудно-зелёного и тёмно-синего вдалеке. Подобное великолепие можно запечатлеть только акварелью. Но писать надо скоро и точно, потому что акварель быстро засыхает.
– Мне кажется, вам это удаётся. Я вижу изумительный, по тонкости передачи, пейзаж.
Лёгкий румянец стеснения на лице пробился через нежную кожу, чуть тронутую загаром. В светло-серых глазах Ольги засверкали золотистые искорки низкого солнца при взгляде на Алексея Ивановича.
– В прошлом месяце, когда не было жарко, я нанимала пролётку и ездила писать пейзажи на противоположную сторону Родоса, на Средиземное море.
– Я здесь обитаю почти год и только однажды заехал туда.
– Жаль, у вас, верно, не было свободного времени. – Она немного помолчала и продолжила. – Там встречаются чудные по красоте гроты, но такого моря, как здесь, не увидишь. Кажется, солнце совсем садится, я закончила свои труды, если вы не против, я пойду.
– Разрешите вам помочь.
– Только в том случае, если это вас не затруднит.
– Что вы, нисколько!
Чаров легко подхватил небольшой этюдник, и они отправились по мелкой гальке к деревянной лестнице, ведущей вверх от берега к пыльной дороге. Ольга Андреевна на минуту сняла соломенную шляпку, чтобы поправить ленту, соскользнувшую с полей, и Чаров увидел прелестные, густые, светло-русые волосы, собранные в высокую причёску с кокетливыми завитками на грациозной шее. «Как она красива, проста в общении и, кажется, умна – нет такое сочетание слишком фантастично, чтобы быть правдой. Наверное, подобное встречается только в синематографе, например, у актрисы Веры Холодной, которую он успел увидеть лишь один раз – в Константинополе. Сколько Ольге может быть лет? Наверное, двадцать пять, двадцать шесть – не больше. А мне тридцать девять, правда, ещё только-только стукнуло. Эта цифра не нравилась Алексею Ивановичу, она казалась ему какой-то колючей, неуклюжей, не округлой, что ли. Тридцать семь лет, возраст гибели Пушкина, он миновал всего с одним ранением и тремя боевыми орденами. Отвоевав всю великую войну, как её сейчас называют большевики, империалистическую, и пройдя Гражданскую. А сорок лет ему казалось рубежом, который он не одолеет. К тому же сорок лет, кажется, и не отмечают – вспомнил Чаров.
– Вы о чем-то задумались?
Приятный голос Ольги Андреевны как будто прорвался через шум моря. Она смотрела на него с улыбкой, в глазах играли добрые смешинки.
– Да так, пустое, вздор – воспоминания.
– Я не хотела нарушать ваше молчание и погружение в себя, но не могу не обратить внимание на этот старинный стул. Смотрите, он будто бы часовой стоит на страже морских стихий.
– Да. Верно, я подходил к этому созданию рук человеческих уже, словно к своему близкому приятелю. Я ведь с этого места заметил вас и решился представиться.
– И правильно сделали.
Она внимательно посмотрела на Чарова.
– Вы знаете, Алексей Иванович, мне кажется, я хочу нарисовать ваш портрет, графично, карандашом, именно на этом овеянном ветрами троне, в профиль.
– Почему же в профиль?
– Потому что он у вас римский.
– Не знал.
– Знайте, Бог наградил.
– Конечно же, с радостью стану вашей моделью, Ольга Андреевна.
– Ну, что же мы стоим, вечереет, вы далеко живёте отсюда?
– Нет, недалеко, за тем холмом, в небольшом домике с красной крышей.
– А вы, Алексей Иванович?
– Я в другой стороне, снимаю маленькую квартирку недалеко от порта.
– Я провожу вас до дома.
– Не надо, друг мой.
– Вы замужем?
– Нет, я одна, но об этом после…
– Ступайте, ведь вам далеко добираться в ту часть города, а уже темнеет.
Она посмотрела на него с нежностью.
Тёплая волна давно забытых чувств охватила Чарова, и он не решился настаивать.
– Если вы сможете, послезавтра к пяти вечера придти на это место, я буду уже здесь со своим этюдником и хорошо отточенными карандашами.
– Конечно, Ольга Андреевна, до встречи.
Целуя на прощанье её чуть дрогнувшую руку, он на секунду задержал её ладонь в своей руке, почувствовав ответное ласковое пожатие.
Чаров не смог придти в назначенное время послезавтра. Сильно разболелась плохо залеченная старая рана. Он мог бы пересилить себя, но не хотел, чтобы Ольга Андреевна заметила его жалкое состояние. На третий день, как только боль ушла, он нанял извозчика и поехал в назначенное место, почти не надеясь застать там Ольгу. Соскакивая на ходу с пролётки, он сунул вознице деньги, не считая, потому что уже заметил соломенную шляпку и белую блузку Ольги.
– Прошу меня извинить, Ольга Андреевна. Я сильно захворал, а сегодня молил Бога, чтобы вы оказались здесь, увидеть вас!
Это звучало почти как признание в любви.
– Бедный, милый Алексей Иванович, как вы теперь себя чувствуете?
– Значительно лучше, особенно в вашем присутствии. И готов стать вашей послушной моделью.
– Слава Богу, у меня даже от сердца отлегло. Тогда присаживайтесь на своего деревянного коня, вот так, в профиль, но немного повернитесь в мою сторону, чтобы лицо было обращено ко мне на четверть – в полупрофиль.
Ольга Андреевна поставила этюдник таким образом, чтобы Чаров мог видеть её, не скашивая глаза.
– Алексей Иванович, вам очень идёт этот офицерского покроя редингот, с твёрдым, высоким воротником. Вон там, справа скала, а вокруг неспокойное, почти штормовое море с мятежными облаками, раскиданными по небу – я буду рисовать вас на этом фоне.
И она быстрыми уверенными движениями карандаша стала обозначать контуры композиции.
– Ольга Андреевна, всё хотел спросить, вы где-то учились рисунку?
– Вначале любительское увлечение в гимназии, потом я посещала курсы живописи при Петербургской академии художеств и никогда не думала, что буду зарабатывать себе этим на хлеб.
– Позвольте узнать, каким образом вы оказались здесь – на Родосе?
– Мой муж имел греческие корни, подпоручик, участник белого движения, вероятно, как и вы, он погиб. Здесь, на острове у его бабушки небольшой дом. Последний раз мы виделись с ним в девятнадцатом году, перед его отъездом на Южный фронт, он мне сказал тогда, если ты останешься совсем одна, доберись до Греции, все-таки не пропадёшь.
– И как же в дальнейшем сложилась ваша судьба?
– Очень просто для нашего времени. Моего отца, профессора права Петербургского университета – Бутурлина лживо обвинили участником контрреволюционного заговора и расстреляли. Мама умерла ещё в четырнадцатом году, а старший брат пропал без вести в конце восемнадцатого в добровольческой армии. Я чудом смогла добраться сюда, на последние деньги. Вначале преподавала здесь музыку детям местной богатой дамы, а сейчас с окончанием войны на остров стали приезжать состоятельные английские и французские путешественники и с удовольствием покупают мои акварели. Вот так и живу. А ваша судьба какова?
– Участник боёв за Перекоп, исход из Крыма. И вот Врангелевская армия в Турции, в Константинополе. Многие перебрались с Петром Николаевичем в королевство Сербии, Хорватии и Словении, некоторые остались. И я в том числе. С молодости увлекался ювелирным делом, умел обрабатывать камни, даже с золотом работал. Нашёл с одним моим боевым другом работу у местного крупного хозяина ювелирных мастерских. Работал два года, хотел денег немного подкопить, а потом может в Париж или Прагу перебраться.
Он немного помолчал, закурил. Ольга Андреевна больше не задавала вопросов.
– Потому что не хотелось в Париже официантом или шофёром таксомотора работать, как многие наши, – продолжил Чаров. – Ещё думал год-полтора поработать, подкопить, да тут, некстати, безобразная ссора с хозяином вышла. Затронул он мою честь, вёл себя по-хамски, ну я ему, как полагается, и ответил! Дальше в Константинополе смысла оставаться не было никакого – места не найти. Вот тут мой товарищ мне и помог, подсказал опробовать перебраться на Родос. Знал он от кого-то, что жизнь здесь недорогая, а ювелирные поделки продаются. И впрямь оказалось, что-то я здесь зарабатываю. Сейчас, даже вполне сносно стало. Путешественники из Европы весьма кстати.
Она внимательно слушала его исповедь и рисовала вдохновенно, как будто его голос и рассказ направлял её руку. Ольга почти закончила портрет и лишь дорисовывала причудливые облака на небе, когда Чаров обратился к ней.
– Ольга Андреевна, я хочу пригласить вас завтра в таверну «Эллада», знаете, там, недалеко от дворца Магистров. Считается лучшим местом здесь.
– Спасибо, я с удовольствием принимаю ваше приглашение.
– Так, значит к шести часам, я заеду за вами. Где ваш дом, я знаю, будьте готовы.
– Я, можно сказать, закончила, облака доработаю дома, потом вам подарю.
Она убрала рисунок в папку, и они поднялись на дорогу.
Чаров смотрел на Ольгу блестящими глазами. Недалеко проезжал тарантас, запряжённый парой каурых лошадей. Чаров подозвал извозчика и сунул ему пять динар, не спрашивая цену. Ольга Андреевна немного покраснела от такого жеста, протянула руку и чуть улыбнулась одними глазами.
– Значит, до завтра, – произнёс он, касаясь губами кончиков её пальцев.
– Я буду ждать вас.
На следующий день, взяв на площади едва ли не единственное авто на острове, Чаров точно по времени подъехал к дому Ольги Андреевны. Она вышла через несколько минут в тёмно-синем вечернем платье с ниткой жемчуга на шее и прекрасной причёской, великолепно подчёркивающей благородные формы лица. Её осанка и походка были безупречны. Шофёр – итальянец, выйдя из машины открывая перед ней заднюю дверцу, где сидел Чаров, плотоядно, почти нагло поедал её глазами. Чаров, заметив это, нахмурился, но как только Ольга села рядом с ним, тут же горячо прошептал: – Вы сегодня особенно прекрасны, в вас невозможно не влюбиться.
Она погладила и легонько сжала его руку. Они быстро, всего за десять минут, доехали до крепостных ворот, ведущих в старый город, и Ольга предложила прогуляться до таверны пешком. Чаров расплатился, намеренно не дав больших чаевых. Шофёр понимающе ухмыльнулся. Они не спеша прогуливались по узким улочкам города, мимо лавочек ремесленников, выставляющих свои разнообразные поделки. От глиняных кувшинов до красных, ручной работы, медных чайников. Зашли на базарную площадь, где находилась скульптура совы – хранительницы города, а рядом бил небольшой фонтанчик. Вокруг разместились ювелирные лавки с разного рода изделиями, в числе которых находились и работы Чарова. Немного поодаль солидного вида пожилой грек держал антикварную лавку. Постепенно вечерело, таинственные сумерки отодвигали дневной свет. Алексей Иванович шёл рядом с Ольгой, иногда бережно обнимая её за талию. На них смотрели. Торговцы и просто гулявшие без дела прохожие невольно обращали внимание на статную, элегантно одетую даму, и её спутника с запоминающейся, нездешней внешностью, во френче военного покроя.
Так, почти в сомнамбулическом состоянии благости, охватившем обоих, от тёплых сумерек, от прикосновения друг к другу, от предчувствия уже забытого, но возможного счастья, они зашли в таверну. Хозяин встретил их, как старых знакомых – радушно. Чаров дважды был здесь раньше. Они выбрали столик в углу. В таверне уже собрался народ. В воздухе витал дым от папирос и сигар, звучала красивая музыка. Слышалась итальянская, французская и даже английская речь вперемежку с негромким пением солиста – грека.
Официанты быстро приняли заказ, принесли закуски и лёгкое белое вино. Чаров курил, глубоко затягиваясь, не в силах оторвать взгляд от Ольги. Потом, неожиданно для себя, спросил:
– Вы любили своего мужа?
– Я всё время помню о нём, поминаю в местной церкви. А любила ли? Мы поженились совсем ещё молодыми, девятнадцати – двадцати лет. Познакомились на балу в дворянском собрании. Он был прелестный, воспитанный, восторженный мальчик – студент из хорошей семьи. С моей стороны это было увлечение. Сходство интересов и взглядов, совместное начальное познание жизни. А для него возможно больше. А вы?
– Жена ушла из жизни в девятнадцатом. Она была для меня, скорее, близким другом, даже не знаю почему.
Оба немного загрустили. Ольга почувствовала, что надо говорить о другом.
– Алексей Иванович, вы много воевали, наверное, ротмистр или полковник.
– Снаряды кладёте близко, но ответ посредине – подполковник.
Ольга засмеялась. Чаров тоже повеселел. Взял её руки в свои, целовал и гладил их. Неожиданно он услышал доносящийся через звуки музыки чей-то хрипловатый, хмельной голос:
– Можно пригласить вашу даму, так сказать, на танец?
Чаров поднял глаза, вгляделся в физиономию человека, стоявшего рядом с их столом, и у него потемнело в глазах. Он стал медленно подниматься со словами: «Это ты, ты здесь? Ещё живой?» Помятое, покарябанное оспой лицо незнакомца, с буравящим, тяжелым взглядом мутно - свинцовых глаз исказила злобная ухмылка.
– А почему бы мне не быть живым?
– А вот как тебе удалось уйти тогда от нас, загадка?
Чаров, задыхаясь от ненависти, потянулся к бутылке, уже хватая её за горлышко.
– Но, но – потише, ваше благородие! – Сипел незнакомец, отступая на шаг от стола, – Не в России. Ещё свидимся, будь спокоен.
И, бросив ненавидящий взгляд на Чарова и Ольгу, скрылся в глубине зала.
– Алексей, кто это? Ты же знаешь его – я поняла.
– Одна махновская сволочь! Извини за выражение. Давняя история.
– Расскажи.
– В конце восемнадцатого года я служил в армии Антона Ивановича Деникина начальником полковой разведки. Тогда батька Махно воевал совместно с красными против нас. Нам по зарез нужны были сведения о расположении махновских частей. Меня и двух моих сослуживцев выследили и арестовали. Долго били, хотели вытряхнуть всё, что мы знаем. А когда поняли, что ничего не добьются, вот этот гад, он у них кем-то вроде палача был, собственноручно, на моих глазах, показательно застрелил капитана Бурлина. А нас до утра с поручиком Трубниковым заперли в сарай. Нам чудом, через подкоп удалось бежать.
Когда Чаров произносил фамилию расстрелянного капитана, Ольга как-то вся сжалась и напряглась, как будто что-то почувствовала. Он намеренно её изменил, убрав две буквы. Настоящая фамилия капитана была – Бутурлин. И однажды он упоминал о своей талантливой красавице сестре. Чаров еще тогда на берегу, услышав её родовую, девичью фамилию, подумал, что она может быть его сестрой. «Нет, нет, не сейчас, когда-нибудь позже я ей скажу, а, может быть, это всего лишь совпадение, однофамилец. Нельзя отнимать у Ольги, сейчас, хотя бы призрачную надежду».
Чаров заказал коньяк и одну за другой выпил махом две большие рюмки. Ольга немного пригубила.
Махновец тем временем, слегка пошатываясь, собрался уходить в окружении какой-то разношёрстной компании. Ольга, находясь лицом к выходу, заметила их. Чаров, задумавшись, смотрел в сторону.
– Алексей Иванович, побудем здесь ещё немного.
– Да, конечно.
Чаров заказал ещё горячее. Музыканты заиграли танго, совсем ещё новый для них обоих танец, но они вышли на середину зала и, словно по наитию, танцевали его, как историю трагической любви, неотрывно смотря в глаза друг другу.
Душевно простясь с хозяином и выйдя из таверны, решили пройти к стоянке мимо мечети и прогуляться у крепостных стен дворца «Великих Магистров». Поздний вечер уже накрыл темнотой остров. Перешеек у дворца хорошо освещали электрические фонари и пушки, выглядывающие из бойниц стен, отбрасывали графичные тени. Воздух наполнился вечерней свежестью. Ольга, держа Чарова под руку, склонила голову на его плечо, и он замедлил шаг, чтобы ей было удобно идти. На стоянке извозчиков, оказалось, ещё находился тот же водитель-итальянец. Он Радостно, лукаво улыбаясь, встретил их как старых знакомых и аккуратно поинтересовался: «Куда прикажите?»
– Езжайте, любезный, туда, откуда привезли даму, – распорядился Чаров.
Автомобиль, медленно петляя в лабиринте старинных улочек, выехал на большую дорогу, проходившую мимо хорошо освещённого порта. Черные волны маслянисто поблёскивали и переливались колдовским светом среди одиноко стоящих кораблей. Чаров наклонился и крепко поцеловал Ольгу в шею, рядом с нежной розовой мочкой уха, вдохнув тонкий аромат духов. Она приблизила к нему лицо, да так, что он увидел её страстный взгляд совсем рядом.
– Я бы пригласила вас к себе, но это невозможно. Старая бабушка, я не могу её оскорбить, – шептала Ольги так нежно, что у Чарова начала кружиться голова.
– Конечно, безусловно, Ольга, я всё понимаю, едемте ко мне.
На этот раз, выйдя из машины, он дал итальянцу щедрые чаевые.
– Ольга Андреевна, хотите крепкого кофе.
– Нет, нет, милый – может быть, глоток вина, если у вас найдётся, – произнесла она из ванной комнаты, вынимая заколку и распуская волосы.
– Конечно, есть.
Ольга чуть отпила вино и поставила бокал на стол. Колеблющийся свет ночника дрожал в её глазах. Несколько верхних пуговиц блузки были расстёгнуты. Бархатная, цвета топлёного молока кожа, не знавшая прикосновения мужских рук уже несколько лет, казалась, излучала манящий свет. Гибкое, крепкое тело Ольги, задрожало и потянулось к губам Чарова. Он, словно в бреду, беспрерывно покрывал поцелуями её грудь, шею, изменившееся от страсти лицо. Ольга, быстро сбросив блузку и лиф, стояла перед ним полуобнажённая, временами прижимаясь к нему всем телом, обнимая его за плечи, и целовала шрам на груди от мадьярского палаша. А он истово, прикусывая зубами, целовал её нежные округлые плечи.
Винный хмель выветрился из его головы, но другой хмель кружил ему голову! Он впервые в своей жизни почувствовал настоящее опьянение любви. Он испытывал подлинный катарсис! Душевный трепет, духовное и физическое слились для него в какой-то щемящий душу гимн. Он почти задыхался. Чаров до такой степени желал близости и одновременно обожал эту нежную, только для него созданную женщину, что у него, закалённого в боях, затвердевшего в лишениях офицера, выступили слёзы в глазах. Он безумно, исступлённо целовал и целовал её податливое, неповторимое тело – грудь, бёдра, вздрагивающий низ живота. Ольга выгибалась всем телом от его неукротимых ласк, и в её глазах тоже заблестели слёзы. Она беспрестанно гладила и гладила его плечи и волосы со словами: – Боже всесильный, я так ждала тебя, единственный, милый мой, Алексей. Боже, какое счастье, где ты был все эти годы? Мой, мой!!
Через час они лежали истомлённые ласками и оглушённые неожиданно пришедшим счастьем. Оба боялись верить в то, что судьба может преподносить странникам в ночи такие подарки.
Она переехала к нему через несколько дней с небольшим количеством вещей. Привезя его портрет, который они вставили в деревянную рамку и повесили рядом с наградным револьвером. Алексею очень нравился рисунок, потому что он видел себя, впервые за многие годы, без печали на лице. Ольга почему-то усмотрела какую-то отрешённость в изображении. Ей казалось, что он ненадолго зашёл на этот берег и скоро уйдёт в другой, совсем неведомый ей мир.
Через месяц оба утвердились в желании уехать в Париж. «Всё-таки союзная держава, не в Берлин же ехать», – думал Чаров.
– Лучше сняться весной. Париж весной – пора цветения и надежд. У меня там найдутся однополчане. На первых порах подскажут, помогут. Я же всё-таки окончил императорское артиллерийское училище. Знаю фортификацию, математику, механику. Попытаюсь утроиться хоть помощником инженера. Да и ты, Ольга, талантливая художница. Иногда в жизни это помогает. Я всё преодолею, только чтобы ты была счастлива.
Перед самым Рождеством Чаров решил отнести в лавку несколько ювелирных изделий.
– Я ненадолго. Немного подкопим денег и весной в путь.
Уходя, уже в дверях спросил: – Ольга, а как звали твоего брата?
– Николай. А почему ты спрашиваешь?
– Нет, нет. Ничего.
«Слава Богу, у капитана было другое имя», – мелькнуло у Алексея.
– Может быть, там, на других берегах мы что-нибудь узнаем с тобой о судьбе брата.
Уже далеко за полночь раздался звонок в дверь. Ольга не ложилась, нервно меряя комнату шагами. Она открыла. В комнату вошли трое мужчин. Один в штатском и двое жандармов.
– Мадам, я следователь, – представился в штатском. – Вам удобно говорить на греческом или на французском?
– Вполне, на любом.
– Вы знаете господина Алексея Чарова?
– Я его невеста.
Следователь – небольшого роста, пожилой служака, опустил глаза.
– Несколько часов назад в таверне «Эллада» между господином Чаровым и его соотечественником, тоже русским, с криминальными наклонностями, он у нас давно был на заметке, произошла ссора. Одним словом, тот ударил господина Чарова кинжалом под сердце! Удар оказался страшный, смертельный. Непонятно даже, как он прожил несколько минут. Я должен сказать, мне передал хозяин таверны, что его последние слова были: Ольга, Ольга!! И протянутые как будто к ней руки. Затем короткая агония и всё, конец…
Последние слова Ольга уже не слышала, у неё потемнело в глазах, завертелись круги. Она вытянула руку, толи, хватаясь за воздух, толи, всеми силами стремясь удержать исчезающий силуэт Алексея, напряжённо ловя его последний затухающий, полный любви и скорби взгляд, подалась вперёд и упала, как подкошенная ничком на тёмный стол с потухшей свечой.
На девятый день, после поминания в церкви, она спустилась на берег к тем местам, где они впервые познакомились. Сквозь гулкий шум волн прорывались мысли:
-Вот и настигло, всё – таки, меня лихолетье России, даже здесь, на чужих берегах. Жизнь свою сберечь удалось, а любовь единственную, горькую не смогла…
Старинный стул неизменно находился на своём месте, как будто ждал, что его близкий друг вот-вот придёт. Вернувшись домой, она зажгла свечу и поставила её рядом с портретом. Огонёк от свечи задрожал и отразился на рисунке игрой теней и света. Ольге сквозь слёзы показалось, что Алексей нежно улыбается ей оттуда и словно хочет сказать: «Не плачь, дорогая, успокой свою трепетную душу. Я ухожу, но у тебя всё в жизни будет хорошо».