В последние дни режиссёру Виктору Зимину не давали покоя мысли о разгадке образа Воланда в его новой постановке «Мастера и Маргариты.
– Кто он? В чём глубинная суть Князя Тьмы? Добрый Люцифер, творящий на земле справедливый суд, оказывающий помощь талантливому писателю, подвергающий наказаниям мздоимцев, клеветников и хапуг? Как ни крути, ни дать ни взять, прямо-таки помощник и заступник Бога в пределах Москвы, погрязшей в мрачном атеизме. Чтобы Мостовой глубоко и убедительно сыграл образ Воланда, я, в первую очередь, сам должен понимать суть – творение Булгакова, а уже затем донести до актёра.
В театре работа над спектаклем шла полным ходом. Искали решение мизансцен, занимались постановкой света, попутно с художником обсуждали некоторые элементы декораций. Музыка добавляла и подхлёстывала фантасмагорическую атмосферу, которая вызывала у Зимина в сознании сравнение с огромным вертящимся огненным колесом, от лопастей которого отлетают в зал золотые шипящие брызги. Свита Воланда? Кот – Бегемот, Коровьев – он же Фогот, Азазелло, кажется, находили интересные не ходульные решения. Маргарита была просто обворожительной ведьмой, и только в изумительной тонкой игре Мостового не доставало некоего таинства – ускользающего смысла. Такой результат мучил Виктора, не давал покоя.
Вернувшись домой, после затяжной репетиции почти в полночь, Зимин, наскоро приняв душ и вяло, в бессилии, прожевав бутерброд, с чувством лёгкого неудовлетворения лёг в постель. В темноте, борясь со сном, он думал о том, что ему никак не удаётся постигнуть образ Мессира чёрной магии. – Может быть, Михаил Афанасьевич найдёт возможность каким-то образом дать мне подсказку, или хотя бы намек, как-никак я его внучатый племянник. Хотелось бы надеяться, что существуют родственные связи на духовном уровне, тем более что я внук его любимой сестры. Последние мысли режиссёра уже тонули в мягкой пелене сна, но сознание ещё слабо цеплялось за реальную действительность, сопротивлялось, желая найти решение, но постепенно и оно сдалось и погрузилось в тёплое, безвоздушное ничто.
Зимину, неизвестно почему, снился старый Лондон: площадь Пикадилли, Биг-Бен и Тауэр. Затем, какое-то артистическое помещение и старинный, времен начало двадцатого века фотоаппарат «Кодак» с кожаным выдвижным мехом для наведения на резкость, на деревянном штативе. Странного вида человек – с внешностью иностранца, в лихо заломленном набок берете с гусиным пером, с изогнутой острым углом бровью, из-под которой сверкал зеленоватым огнём беспокойный глаз, нервными жестами указывал на фотоаппарат.
В это время аппарат, словно одушевлённый субъект, равномерно красиво открывал и закрывал лепестки диафрагмы в объективе, напоминающий голубоватый глаз.
Зимин проснулся с предчувствием того, что занавес разгадки образа Воланда понемногу приподнимается. Кажется, до него начал доходить тайный смысл послания во сне. Ему на ум пришёл давно виденный им фильм «Блоуап» – Фотоувеличение. Режиссёр Микеланджело Антониони снял в своё время загадочный, фантасмагорический, с элементами абсурда и детектива, фильм. Возможно, Булгаков таким образом тонко давал ему подсказку. Виктор неплохо фотографировал, почти профессионально, иногда снимал театральные постановки свои и некоторых коллег.
Зимин интуитивно почувствовал, что ему необходимо поработать с Мостовым индивидуально и даже снимать репетицию на видео. Стройная версия, пока ещё не появилась в его сознании, но приятный холодок в груди от предчувствия того, что он, кажется, находит не заезженное творческое решение, поселился в нём.
После репетиции, когда актёры уже начали расходиться, Зимин немного придержал Мостового со словами:
– Лёня, я хочу предложить тебе порепетировать нестандартно, индивидуально, вне театра.
– Интересно, а где? – встрепенулся Мостовой.
– Понимаешь, что-то мне подсказывает или подталкивает к тому, чтобы сделать с тобой видеосъёмку и параллельно снимать крупным планом твои психологические фотопортреты.
– Мне, наверное, лучше произносить в это время монологи.
– Бесспорно, но на месте и посмотрим. Это совершенно другой способ существования, возможны какие-нибудь интересные нюансы и находки.
– Виктор, а где собираешься снимать?
– Пока не знаю, в этом вся загвоздка. Я думаю, Леонид, что нужен интерьер квартиры, в которой поселился Воланд со своей свитой, с элементами мистики и многозначности.
Что ж, можно в моей мастерской, там и зеркало старинное присутствует, и свечи в канделябрах, и обшарпанность живописная.
– Так она всё ещё за тобой числится?
– Да, пока в моём распоряжении. Ты же знаешь, я там «Смешного» по Достоевскому около тысячи раз сыграл, сейчас временный перерыв.
– Прекрасно! Это как раз то, что нам надо. Давай, послезавтра на Большой Посадской, около твоего дома в 12-00 встретимся. Я с оператором буду, Алексей Лукаш – ты его знаешь.
– Замётано, маэстро, – повеселевшим голосом подтвердил Мостовой.
Послезавтра вся компания была в сборе, как и договаривались. Мостовой открыл чугунные ворота, ведущие в круглый двор – довольно пустынный. Все трое с аппаратурой с трудом забились в маленький ветхий лифт, который шумно, натужно скрипя, медленно и тяжело доставил всех на последний шестой этаж-мансарду. Леонид открыл дверь и вошёл – будто нырнул в чёрную дыру, в кромешной темноте помещения. Виктор и Алексей стояли перед порогом, не торопясь его переступать. Мостовой долго наощупь искал выключатель, наконец, слабый жёлтый огонёк маленькой лампочки осветил узкую прихожую.
Взгляд пришедших сразу же упирался в большой сундук, на котором стояла керосиновая лампа, а рядом огарок толстой свечи на медной подставке. У Зимина возникло ощущение, что он забрёл в гости на Петербургскую сторону в девятнадцатом веке – о чём и сообщил Мостовому и Лукашу.
– Естественно, – откликнулся Леонид, – ты же знаешь, всё натурально! Петербургский доходный дом 19-го века, квартира-мансарда под крышей и вся обстановка соответствует обиталищу бедного чиновника.
– Действительно, интересное решение, ни зрителю, ни тебе совершенно не нужно было в сознании преодолевать театральную условность. Сразу, как только приходишь сюда, попадаешь в середину девятнадцатого века, сто пятьдесят лет назад. У тебя и окна все закрыты, чтобы никакого соприкосновения с внешним современным миром. Так, Леонид, ну что, придётся открывать окна, – распорядился Зимин. – Хотелось бы немного света и немного чистого воздуха.
– Сейчас, сейчас нащупаю розетки в большой комнате. Хорошо, Виктор, что ты взял пару осветителей, здесь даже лампочки под потолком нет.
– Вы тогда пока с Алексеем у окна разберите завал и открывайте, а я с розетками и светом разберусь.
Алексей – оператор, самый молодой из троих, представлял собой тип крупного, добродушного, немногословного здоровяка с располагающей улыбкой и интеллигентными манерами. Он, с силой отдернув присохшие шпингалеты, отрапортовал:
– Ну вот, теперь, кажется, посветлело.
В это время Зимин и Мостовой закрепили и включили два осветительных прибора в разных углах, и комната осветилась неярким, приглушенным светом, напоминающим блики от огня в камине и свечей.
– Алексей, ты, значит, сейчас устанавливаешь камеру на штативе и снимаешь у зеркала Леонида и иногда захватываешь меня, снимающего с фотоаппаратом. Я буду фотографировать со вспышкой, обращенной в потолок, поэтому освещение будет рассеянное, мешать тебе не будет. И знаешь, что ещё, Лёша, я с Леонидом некоторые кадры буду просматривать на мониторе и обсуждать. Так ты, в это время, снимай камеру со штатива и подходи прямо к нам, почти вплотную и снимай мои фотографии на мониторе крупно. И даже хорошо, если камера у тебя в руках будет слегка подрагивать.
В это время во внутреннем мире Мостового что-то щелкнуло, изменилось, и к зеркалу подошёл уже совершенно другой человек. Взгляд, стать, поворот головы – были признаками властелина, привыкшего повелевать. Одного слова и даже жеста, которого было достаточно для того, чтобы изменить, повернуть судьбы людей. Уж, что там говорить об одном человеке. Актёр витийствовал возле зеркала, что-то шепча своему отражению, затем отступал на шаг или два и сардоническая улыбка пробегала по его лицу. Зимин, буквально слившись с аппаратом в одно целое, снимал и снимал актёра постоянно приговаривая:
– Хорошо, Лёня, так, так, прекрасно, не забывай о своём величии, ты волен наказывать и миловать, возносить жалкого, слабого человека и низвергать его за самонадеянность. Ты изощрённо умён и мудр неземной потусторонней мудростью.
Зимин на секунду прервал собственный монолог:
– Алексей, ты снимаешь?
– Да, конечно.
– Хорошо. Не забудь иногда подходить к нам ближе и менять точки съемки.
Затем он снова прильнул глазом к видоискателю фотоаппарата, оскалившись и едва сдерживая собственную фантазийную энергию, которую желая передать Мостовому, почти скомандовал:
– Леонид, покажи мне одновременно земного человека и небесного духа зла – попробуй!
Мостовой повернулся к Виктору спиной, слегка ссутулив плечи, лицо его с длинными седеющими волосами и точёными чертами смотрело в профиль в направлении полусогнутой руки с указующим перстом. Это был жест знатного патриция, а нахмуренные брови и опущенный подбородок не предвещал ничего хорошего тому, к кому он был обращён.
– Лёня, сейчас, в этой сцене, ты полностью соответствуешь своему имени: неустрашимый, благородный царь спартанцев – Леонид. А Воланд прибыл на землю всё-таки, как дух зазеркального мира, понимаешь? Мне этого не хватает.
– Я читал роман, – обидчиво заявил Мостовой.
– Кто бы сомневался в этом! Давай глянем, что мне удалось наснимать с тобой?
Оба стали просматривать фотографии на мониторе, стоя таким образом, чтобы Алексей с камерой встал между ними и как можно крупнее показывал то, что снято. В этой видеосъемке, Виктор усматривал что-то символичное, не совсем самому себе объяснимое. Но он интуитивно чувствовал, что-то в этом есть. Как будто образ, возникшей в воображении Булгакова, написанный им на бумаге, изображённый актёром, осмысленный, схваченный фотоискусством, множится видеосъемкой, проходит и проходит собственный путь, за которым следит он – Виктор Зимин, и желает его разгадать и понять.
– Леонид, а что если немного «очеловечить» Воланда. Помнишь его знаменитые монологи о том, что осетрина может быть только первой свежести и никакой другой, или его размышления о москвичах: «Что ж, люди, как люди – обыкновенные, только вот квартирный вопрос их испортил».
Мостовой, схватив на лету посыл и барственно развалившись на диване, со снисходительным выражением лица и округлыми плавными жестами, как бы вёл беседу с вороватым буфетчиком и, с философской задумчивостью на челе, обращался к своей верной свите. Вдруг он неожиданно пружинисто встал и начал ходить туда и обратно перед зеркалом, входя в образ, как в транс, обращаясь попеременно то к воображаемой Маргарите на балу, то с добрыми словами о том, что рукописи не горят, к Мастеру. Выражение лица и глаз актёра многократно менялось. Иногда по нему как будто пробегали тени сомнений, чего не должно было быть, но они возникали. В сдержанном пафосе одного из монологов лицо Мостового как будто застыло и приняло форму скульптурного изваяния. Виктор, слившись с фотокамерой в одно целое, снимал и снимал, выцеливая постоянно меняющееся выражение лица и жесты рук актёра. Его движения напоминали ритмичный танец скольжения, а световые вспышки в полутёмном помещении, словно выстрелы из старинных пистолетов, отбивали такт. Уже чувствуя, по опыту, что пик импровизации пройден, и надо заканчивать, Зимин, делая последние кадры, вдруг увидел в глазок аппарата, что, кажется, в комнату кто-то вошёл с обратной стороны зеркала. Он автоматически нажал кнопку на фотокамере. Вспышка полыхнула намного сильнее обычного, и брызги света потекли, побежали по стенам, по старинным часам, по шкафу с приоткрытой дверцей, промелькнули по дивану и, сделав полный круг по комнате, ушли обратно в зеркало. В ту же секунду свет в комнате погас, но только на мгновенье! Все трое в изумлении наблюдали это явление, молча. Первым пришёл в себя режиссёр:
– Ну, что же, господа – пора, как видно, завершать. Это нам, кажется, знак подали!
– Несомненно, – подтвердил Мостовой, внимательно и опасливо посматривая в ту часть зеркала, куда ушёл луч.
– Леонид, а что у тебя находится в той комнате за зеркалом?
– Ничего особенного, старый хлам, какие-то книги, коробки.
– Видишь ли, перед самым последним кадром мне показалось, что в комнату кто-то вошёл, то есть как будто с обратной стороны зеркала.
– Виктор, это я придумал специально для моего спектакля, такую конструкцию для зеркала, при которой оно висит на подвесах, и, когда выключается весь свет в квартире, я ухожу из этой комнаты, прохожу в соседнюю, и зрители меня видят с обратной стороны. Это выглядит особенно эффектно, когда я появляюсь с обратной стороны с полубезумными глазами и горящими свечами в канделябре!
– Да вы, батенька, изобретатель!
– А то, рабочая закваска юности пригодилась.
Мостовой любил этот факт своей биографии иногда подчеркивать.
– Так значит, зеркало не имеет задней стенки и в него можно, образно говоря, войти и выйти, как из нашего мира, так и из той стороны зазеркалья.
Эти мысли будоражили воображение Зимина. На секунду он задумался.
– Лёня, я пойду, проверю вначале входную дверь.
Входная дверь, как и ожидалось им, была плотно закрыта на два замка.
– Хозяин, может быть, заглянем в комнату за зеркалом, – не успокаивался Виктор.
– Пожалуйста, заходи, если интересно, не возбраняется, не заперто.
В комнате, в которую вошёл Зимин, заранее зная, что никакой живой души он там не обнаружит, стоял вселенский бардак. Чего там только не было накидано: от старого велосипеда и сломанных стульев до разнообразного театрального реквизита, включая старинное пальто. Какие-то цыганские шали, боа из искусственного меха и пара стоптанных кирзовых сапог.
Зимин окинул внимательным взглядом этот, по-своему, живописный беспорядок и его внимание привлекла полураскрытая книга, с закладкой в виде маленького кинжала, которая лежала на подлокотнике старинного кресла. На бритвенно отточенном лезвии холодного оружия – кинжала Виктор обнаружил полустёртую латинскую гравировку, из которой при внимательном изучении смог прочитать и понять только два слова: Вита – жизнь и Тонатос – смерть. В рукоятку изящной формы был вставлен камень цвета свернувшейся крови с металлическим отливом. Зимин знал, что такого рода камень имел название – Кровавик. Едва ли какой-нибудь средневековый маг дерзал вызывать духов планетных, не имея на пальце перстня с кровавиком. Определённой разновидностью камня вычерчивали также круг на полу и кабалистические знаки. После изучения столь загадочного оружия-закладки Виктор, наконец, обратил внимание на книгу, которая называлась не иначе, как – «Мастер и Маргарита». Драгоценный кинжал был заложен в том месте романа, где всесильный мессир – Воланд успокаивает Мастера, спасая из огня его сочинение со словами: «Вы разве не знаете, рукописи не горят». Красавицу Маргариту великолепный Мессир одаривает на память золотой подковой, усыпанной бриллиантами, и исполняет все заветные желания автора романа о Понтии Пилате и его обворожительной подруги. Всесчастливейшей ведьмы, которая сумела уберечь свою единственную любовь от жестокого бытия жизни. Она испросила лишь покоя для возлюбленного своего. И князь тьмы милостиво осенил их своими крылами, указав дорогу, ведущую в мир тишины и беззвучия. В вечный приют их, дом, в котором иногда будет тихо струиться музыка, подобно серебряному свету ночной луны.
– Господин артист, я, кажется, обнаружил для вас подарок от Мессира чёрной магии, – шутливо обратился к Мостовому Виктор. – Вот, взгляни, каков кинжал, вроде бы не бутафорский.
Леонид и Алексей с интересом и осторожностью, чтобы не порезаться, трогали и вертели так и сяк поблескивающий сталью кинжал.
– Не знаю, откуда он здесь взялся, – задумчиво произнёс актёр.
– Лёня, и что самое примечательнее, он служил закладкой в романе «Мастер и Маргарита».
Повисла долгая пауза.
– А здесь у тебя, или до тебя, когда-нибудь ставили или репетировали роман? – продолжал интересоваться Зимин.
– Я уже несколько лет живу в этой квартире-мастерской и играю спектакли. Так что со мной, как ты понимаешь, никто параллельно ставить не мог. Тем более что ключи только у меня.
– Тогда совсем не понятно. Ну, что же, береги редкий трофей, у него, кажется, в рукоятку вмонтирован полудрагоценный камень. А для меня это, возможно, послание или намёк от моего двоюродного деда. Со странной вспышкой, с разбегающимся светом и книгой на старинном кресле за зеркалом.
– Хорош на сегодня. Я пошёл ставить чайник, – провозгласил актёр.
Компания с весёлым азартом трёх голодных и возбуждённых необычной находкой мужчин налегла на чай с печеньем, не обошлось и без рюмочки. На правах старших по возрасту иногда, беззлобно подтрунивали над Алексеем. Он только добродушно улыбался, рассеянно думая о чём-то своём. Разошлись уже под вечер, когда за окнами и шторами города зажглись лампы с тёплым жёлтым светом.
Уже на улице, прощаясь, Виктор спросил у Мостового:
– Лёня, а какой у тебя номер квартиры-мастерской, я не заметил.
– Пятьдесят.
– Ба! Вот так совпадение. Нехорошая квартира в романе Булгакова, где нечисть поселилась аккурат в номере пятьдесят.
– Ну, применительно к твоей логике во всех квартирах под номером пятьдесят жить нельзя, нечистая изгонит.
– Нет, Леонид, во всех можно и даже в твоей, – улыбался Зимин, – но согласись любопытное совпадение.
– Надеюсь, многообещающее, – с иронией в голосе закончил Мостовой.
Приехав домой, Виктор почти сразу начал просматривать отснятое им на компьютере. На последней фотографии, когда свет вначале брызгами полетел по всей мастерской, а затем резко погас, он заметил тёмное, неясное пятно. Увеличив его насколько возможно, и, вглядевшись в изображение, он сумел различить лишь неясные контуры, как будто, лица, выступающего из темноты. Сколько Зимин не увеличивал, не всматривался, что же кроется за неясным изображением, чей лик прячется в тёмном пятне на экране, так это, пока, и оставалось тайной. И всё-таки это были подсказки, намёки к размышлению. Неспроста Виктор обнаружил в мастерской роман «Мастер и Маргарита» с такой выразительной закладкой – кинжалом. Эта закладка ассоциировалась у него со шпагой, на которую Азазелло нанизывал кусок мяса, зажаренного в камине квартиры, где поселилась нечистая братия во главе с мессиром – Воландом.
Так кто же вошёл с той зазеркальной стороны зеркала, отразился в нём и пока в неясных очертаниях не желает ни проявиться, ни раскрыться?
Возможно, сам Воланд – дух зла? Но зла справедливого, карающего и жестокого в отличие от всепрощения праведного божественного. Возможно, Воланд, чувствуя и понимая величие своего антипода, признавал, что без Создателя не было бы его, как понятия, как сущности, который в своей гордыне и грехопадении был отторгнут от Бога и низвергнут, став падшим ангелом. Затем безмерно возвысившись во зле, провозгласил себя князем тьмы – Люцифером и повелевал собственным, преданным только ему воинством нечистой силы.
А может быть, в маленькую комнату за зеркалом влетел «Шестикрылый серафим» с картины Врубеля? Возможно, он, написанный в фиолетовых тонах, является прообразом рыцаря в фиолетовом плаще, в которого преобразился глумливый Коровьев.
Зимин много знал об истории создания романа из литературных источников, кое-что успела поведать и бабушка. Например, о том, что известный драматург Николай Эрдман как-то раз неудачно пошутил в своей пьесе «Мандат» и был сослан за это в безвестность на долгие годы, словно молчаливый рыцарь в фиолетовом плаще. Виктор работал в архивах и имел представление о многих аспектах романа. И о том, что, возможно, прообразом, чисто внешне, Воланда мог служить для Булгакова его хороший знакомый, итальянский авиаконструктор Роберто Бартини, с выразительной демонической внешностью и гордо посаженной головой, живший в Советском Союзе. И о том, что Булгаков был знаком с книгой Александра Чаянова, изданной в 1925 году, в которой повествуется о похождениях Сатаны в Москве. И даже история любви Мастера и Маргариты могла ассоциироваться у Михаила Афанасьевича с историей известного журналиста Михаила Кольцова и его возлюбленной, гражданской женой Марией Остен, которая, узнав о его аресте, примчалась из Парижа добиваться правды, но не была помилована и обласкана вниманием Люцифера, как Маргарита, а была так же расстреляна, как и её Мастер – Кольцов!
И даже такое обилие информации не убеждало Зимина в том, что на Михаила Булгакова не была возложена некая миссия свыше. Господь, возможно, отправил Булгакова на землю с его талантом, подарив ему величайшую тему для страны, погрязшей в грехах и атеизме. А с тем чтобы книга была столь убедительна, Михаил Булгаков в некоторой степени, был «разрешённый» демон. А Елена Сергеевна – определённо его обворожительная ведьма. Иначе, чем объяснить столь невероятно зримое изображение нечистой силы, с нюансами, которые, если не знать и не видеть их собственными глазами, вообразить-то невозможно! А Спаситель – Иешуа Га-Ноцри? Булгаков будто находился со всеми вместе в гуще той остервенелой толпы, которая по наущению первосвященника требовала у Понтия Пилата распнуть мессию.
Затем мысли Зимина переключились на те, недолгие, но очень интересные разговоры и воспоминания, связанные с его любимой бабушкой. Она рассказывала ему, как дважды в жизни была удивлена безмерно. Один раз она обнаружила в какой-то запылённой папке несколько листов с Мишиным почерком. На листах были записаны строки с какими-то пророчествами, сильно исчирканные авторучкой. Бабушка позвонила Елене Сергеевне и сообщила об этом. Та чрезвычайно взволнованным голосом попросила их не трогать, сказав, что через пять минут она будет у неё. Как через пять минут? Бабушка звонила ей на квартиру и знала, что если даже та схватит такси на улице, добираться Елене Сергеевне до неё никак не меньше получаса – это проверено. Вопрос бабушки повис в телефонной трубке короткими гудками. Не успела она из домашнего халата переодеться в платье, как услышала тревожные звонки в дверь. Пошла открывать в досаде думая, кого ещё чёрт несёт не вовремя, и в изумлении остолбенела. На площадке перед дверью, сверкая глазами, горделиво подняв голову, стояла Елена Сергеевна. Мельком поздоровавшись, быстро пошла к комнате, властно спрашивая на ходу, где листы. Бабушка, уже справившись с удивлением, не задавая лишних вопросов, подала бумаги. Елена Сергеевна резким движением взяла их, положив в ту же пыльную папку, лежащую рядом. И со словами «Это очень личное и тайное, вам лучше не читать», словно Маргарита, победно махнув рукой и улыбнувшись нагловатой улыбкой, улетела как будто на метле.
Вообще, со слов бабушки, эту пару связывало нечто приворотно-магическое Известный факт того, что познакомились они за столом в весёлой компании. Булгаков, находясь рядом, галантно ухаживал за Еленой Сергеевной и та, обдав его горячим взглядом, попросила помочь завязать ей какие-то узелки на рукавах блузки. Вот тут-то он и попался в её сети – чары! Со слов самого Михаила Афанасьева она привязала его навсегда к себе – околдовала!
В этой истории, по логике, Виктор не видел ничего особенного. Должна же быть, осторожно говоря, у талантливого демона подруга – так кто же, как не преданная, обворожительная ведьма!
Второй момент, который вызывал искреннее удивление у бабушки Зимина, заключался в том, что Михаил, будучи сыном высокопоставленного священнослужителя, зная священное писание на зубок, изучавший Евангелие – не верил в Бога. Считал себя атеистом. Твёрдо и определённо зная, что Бог существует, церковь не посещал и душу свою Богу не открывал. О чём это говорит? Он был как будто наблюдатель со стороны. Называл себя мистическим писателем. Хотя, если числил себя атеистом, значит ни во что таинственное, ни в светлое, ни в тёмное верить не должен был. Только в сугубо материалистические теории. Но не тут-то было. Явно с мистикой был знаком, из мистики, как спиритус – дух иного мира и вышел. Гоголь с его «Вием» и ведьмой – Панночкой, почти детский сад в сравнении с изощрённым балом «Сатаны». Такое количество действующих лиц и правдоподобных историй, которые там разыгрываются, можно описать, наверное, только увидев их наяву. Где-нибудь перед входом в чистилище, будучи приглашённым свидетелем на Адский спектакль!
Гоголя, со слов бабушки, Михаил очень ценил и почитал и хотел быть к нему каким-то образом ближе – вспоминал, про себя, Виктор. И стал ближе, но как! Последнее упокоение, по воле своей возлюбленной ведьмы под каким камнем нашёл? Как-то раз неукротимая Елена Сергеевна прознала, что на могиле Гоголя в Даниловском монастыре стояла Голгофа с крестом. Когда к Гоголевскому юбилею 1952 года сделали новый памятник, «Голгофу» же за ненадобностью бросили в яму поблизости. – Я покупаю, не задумываясь, сказала Елена Сергеевна. Голгофа без креста со сбитой строкой из Евангелия выглядела некрасиво. Тогда Елена Сергеевна, ничтоже не сумняшеся, велела перевернуть камень основанием наружу и вкопать в могилу М.А. Булгакова. Это будто память о великом Гоголе перевернули вниз головой и в землю загнали! Возможно, звучит высокопарно, особенно для женщины ведьминского склада, - подумал Виктор. Но ещё раз наталкивает на мысль, что Елена Сергеевна от Создателя была далека, а гораздо ближе к падшему ангелу. Что же поделать, такова реальность. Как говорится в русской пословице: Каков поп – таков и приход. Что значит: каков был мой двоюродный дед, такова была и его возлюбленная.
Так как Михаил Булгаков, возможно, был осенён некой миссией свыше, то очень легко входил в различные образы людей и не только людей. Включая самого Воланда и кота Бегемота. Будучи блестящим писателем и по оценке современников хорошим актером, уже после своей смерти, часто не давал удачно осуществиться в театре или в кино той постановке, которую считал лживой, неталантливой. А, возможно, не нравился ему режиссёр, раздражал, вот и мешал он ему, всякие каверзы и подвохи строил, спектакль и проваливался - эдакая своеобразная авторская цензура из небытия!
– Тем более я должен создать нечто интересное, никакой халтуры. Всё для постановки! Всего себя и актёров наизнанку! – Как мантру твердил про себя Виктор.
В театр Зимин влетел орлом на крыльях вдохновения! Труппа мгновенно это почувствовала и как-то вся сразу подтянулась, заискрилась и завибрировала, словно единый, опалённый жаждой творчества механизм. Актёры: Варфоломей Тенин в роли Коровьева и Адам Бездонный в роли Азазелло настолько вошли в образы, что чувство реального в них стало временами пропадать. А через это дивное состояние собственные реплики подавались ими в движении задом наперёд. То есть, они великолепно, ирреально общались друг с другом и с остальными, двигаясь спиной назад. Виктору нравилось. Он смотрел, как зачарованный. Это выглядело органично. Актриса Мила Замогильная в обтягивающем плотно её обнаженное тело комбинезоне телесного цвета сверкала глазами, сексуально двигала задом, а под лучом серо-синего света становилась жуткой посланницей загробного мира. С мессиром Воландом Гелла в мгновение ока превращалась в услужливую помощницу. Но при появлении Маргариты она подтягивалась всем телом и длинные тонкие руки её как будто бы непроизвольно, похотливо тянулись к ней. Маргарита Николаевна являла же собой образ льда и пламени в сочетании с железом и огнём в наковальне!
В совместной трактовке Зимина и актрисы Анны Мнишек – Маргарита сочетала в себе одновременно твёрдость стали, вспышки огня страстей и совершенно не сочетаемые понятия – безоглядной удали и холодного расчёта в собственных поступках.
Виктору удалось создать в театре почти невозможное: вылепить в душе актрисы образ роковой женщины, но при этом глубоко, нежно и самоотверженно любящей своего мастера. Своего не очень удачливого мужчину. Роковые женщины, как правило, никого не опекают. Они только холодно обольщают мужчин, пользуются ими и бросают их, как ненужную, надоевшую вещь. Достаточно вспомнить госпожу Полозову из романа Тургенева «Вешние воды». В совместных сценах Маргариты и Мастера Анна Мнишек, волею режиссера, была настолько нежна со своим любимым, что некоторые артисты начали подозревать о возникновении настоящих, не театральных чувств у этой пары. Нет, нет, это Зимину удалось вырастить в актрисе зерно большого чувства по роли. Ведь прежде Анна Мнишек не очень-то жаловала своим вниманием актёра Михаила Буланова, -мастера, но теперь между ними словно токи пробегали! Зимин стремился создать в своей постановке атмосферу утончённой, обворожительной магии, которая окутывает всех актёров и передаётся, переплывает, словно голубой туман, в зрительный зал. Из темной сцены, под музыку Бетховена, выплывает, весь в огнях, роковой трамвай, который лишит головы несчастного Берлиоза. Его ведёт девушка не в форме вагоновожатой, а в прелестном белом полупрозрачном воздушном платье. Она красива, элегантно накрашена, с распущенными волосами светло-пепельного цвета - ангел смерти в женском обличии. И по мысли режиссёра зрителю совершенно не хочется верить, что эта колдовская красавица в трамвае, больше напоминающем фантастическую карету Снежной королевы, кого-то лишит жизни.
Конечно, музыка Бетховена звучала в этой сцене как бесконечное величие жизни и смерти! И Виктор интуитивно, почти на ощупь создавал мизансцены, где смерть, произрастая из жизни, бывает, красива и даже печально красива. «Но всё это ложь, ложь» – думал Виктор: «Конечность жизни никогда не может быть для человека красива. Лишь воображение художника способно увидеть и придать каким-то сценам и моментам значение завершённой композиции, которую создала смерть». Он вспомнил слова Наполеона Бонапарта, произнесённые им, глядя на распростёртое тело Андрея Болконского с зажатым в руке знаменем: Вот прекрасная смерть!
Но Лев Толстой вселенский писатель. Он мог предположить, что выдающийся, но грешный полководец смог узреть красоту смерти, которая отразилась в величии подвига воина. Это было небольшое философское отступление, которое по мысли Зимина, составляло часть концепции спектакля.
Все второстепенные роли не являлись таковыми. Варенуха, Римский, Стёпа Лиходеев, Жорж Бенгальский и даже вороватый буфетчик сливались с ирреальной атмосферой, царившей на сцене, и становились как бы её естественной частью. В углах кулис иногда что-то резко вспыхивало, высоко под колосниками летала голова Жоржа Бенгальского и не хотела возвращаться на своё законное место – шею хозяина!
Пожалуй, чёрный юмор – по мнению Зимина, смягчал временами излишний натурализм Булгакова. Всё вертелось, крутилось, диалоги между актёрами проигрывались быстро с едким саркастичным подтекстом.
Декорации особым образом, несомненно, чудеса машинерии, временами изгибались и видеоизменялись, почти тая на глазах зрителей. Воздух при этом начинал многократно, зримо сгущаться и даже дрожать как будто перед извержением вулкана! А затем, как из черной дыры, неожиданно возникал Воланд! Кругом всё погружалось в фиолетово-синий свет и уже совсем иная, из царства теней музыка, окутывала пространство щемящим, мистическим состоянием.
Виктор неудержимо стремился в постановке в направлении полного погружения всей труппы и зрительного зала в состояние полугипнотического транса. Когда абсолютная вера в происходящее перед твоими глазами втягивает в эту орбиту и всего тебя целиком. Он почти не оставлял зазора в сознании зрителей в том, что всё действо здесь всего лишь театр. И такого не может быть! И что, когда вы проснётесь, вы поймёте, что это был лишь очаровательный сон! А может быть явь?
Все актёры на генеральной репетиции ходили, как околдованные и бесконечно шаманили. Каждый в себе что-то взращивал, искал зерно роли, при этом шевеля губами и производя руками неожиданные конвульсивные движения. И только Мостовой был абсолютно отрешён от всех. Он как будто вбирал в себя столетия мудрости, наполняя собственное тело нездешней силой, которая низвергалась в отрывистых монологах, водопадом громового голоса и выражалась в тяжёлых повелевающих жестах, решающих судьбы смертных!
Зимин сделал две генеральные репетиции, день за днём, с полным прогоном всего спектакля и вроде бы остался доволен. Внутренняя тревога, конечно, сидела в груди, но это абсолютно нормальный процесс, как он считал. И чтобы окончательно поверить в себя, перебороть страх суеверия, назначил премьеру на первое мая.
– Если следовать логике процесса, премьера должна состояться именно первого мая – день шабаша тёмных сил. На следующий день после Вальпургиевой ночи с 30 апреля на 1 мая, - решил для себя Виктор.
– Итак, господа артисты, жребий брошен, премьеру играем 1 мая. Готовьтесь!
Виктор приехал в театр за два часа до начала премьеры. Придирчиво проверял все службы – от осветителей до костюмерного цеха и машинистов сцены. Начало спектакля было связано со сложной технической конструкцией, секрет которой он разработал совместно с художником и очень волновался, чтобы все прошло чисто. С каждым актёром говорил лично, интимно глядя пристально в глаза, напитывая их своей энергией.
К Мостовому подошёл лишь однажды и произнёс всего два слова – Ты оттуда, – указав пальцем вверх.
За десять минут до начала занял своё место в самом центре первого ряда и настроил фотоаппарат на скоростную съёмку.
Занавес поднялся, и перед публикой предстала стена, составленная из мелких стеклышек и маленьких зеркал, в которых, как в мозаичном панно, при ярком свете, играя красками, изображалась прекрасная, развесёлая жизнь всей страны Советов и Москвы, в частности, наполненная рекордами и трудовыми свершениями. Это была стена тотального оптимизма. Перед глазами возникал настоящий берег утопии, в котором радость бытия не подвергалась даже тени сомнения.
Освещение, напоминавшее предвечернее жаркое солнце играло и томилось в зеркалах. Градус напряжения как будто начал постепенно повышаться и повышаться, воздух задрожал и тихо загудел, свет ещё жарче и суше отражался в стеклах. Невидимая струна напрягалась и напрягалась тайной тетивой, затем издало протяжный звук – ууу… визгливо дзинькнула, и вся конструкция обрушилась разом брызгами тысячи стеклышек. Панно лжи разлетелось вдребезги! Тысячи мелких осколков, рассеянных в пространстве – суть, судьбы граждан в счастливой стране. После слепящего нестерпимого света сцена начала медленно темнеть от наплывающей чёрной тяжелой тучи, демонические звуки органа разорвали тишину и из клубов дыма появился Воланд. Он взмахнул тростью с бриллиантовым набалдашником, и возникла совсем другая стена – правды, которую уже никак не скрыть во лжи. Первые строители Беломорканала катили тяжёлые тачки с песком по узеньким, хлипким доскам, стараясь при этом выдавить из себя улыбку. Обитатели Соловецких воспитательных лагерей стояли, чуть ли не в обнимку, с лагерной охраной из Н.К.В.Д. Коммунальные квартиры с пятнадцатью хозяйками, копошащимися на одной убогой кухне, каждая у своей керосинки, и очередь в один туалет на десять комнат. Вот, правда, которую всячески пытались замаскировать.
Далее Воланд провёл тростью, словно указующим перстом, и на стене правды, будто из преисподнии в клубах пара, возникли женщины из общественной прачечной, в мыле и поту, драящие на алюминиевых досках тяжелые простыни и серые мужские кальсоны.
Правда, иногда проскакивали пошло - оптимистические картинки, с довольными лицами мужчин и женщин – непманов, жующих поросёнка с кашей и запивающих гастрономические лакомства пенным шампанским в коммерческом ресторане.
По замыслу Зимина Мессир – Воланд прибыл в страну Советов лишь для того, чтобы помочь истине хотя бы иногда, торжествовать над ложью. Только при этом выводе, возможно, понять причину того, почему князь тьмы столь жестоко обошёлся с несчастным, но лживым Берлиозом. Упрямый председатель МАССОЛИТа, ни в какую, несмотря на многочисленные доказательства существования Божественного, не желал верить не только в то, что Иисус существовал на самом деле, но, что уже совсем недопустимо, даже дьявола, по его версии, оказывается, никогда и в помине-то не было. Такого нахальства Мессир уже стерпеть никак не мог.
На сцене, погружённой в темноту, с отсветами языков пламени, будто от костра инквизиции, к Воланду обратился глас, доносящийся как будто из глубины зала.
…– Так кто ж ты, наконец?
– Я – часть той силы, что вечно хочет зла и вечно совершает благо.
Голос Мостового в ответе зазвучал трубно с раскатистыми нотами, и орган, подхватив последние слова актера, вознёс их в зрительный зал, наполняя всё вокруг божественной музыкой!
Виктор прильнул к фотоаппарату и начал быстро снимать. Через несколько секунд, оторвавшись от камеры и просматривая фотографии на мониторе, он обнаружил в правом нижнем углу то самое тёмное пятно с неясными контурами лица, которое уже появлялось ранее, на фотосессии в мастерской Мостового. Зимин увеличил изображение, контуры пока оставались расплывчатыми.
На сцене в это время властвовал Воланд! Зимин сделал несколько кадров, снова взглянул в монитор и увидел, как глаза Леонида Мостового наполнились слезами и увеличились, сами по себе, в фотокамере до нескольких сантиметров. Виктор нажал кнопку увеличения и разглядел в слезах, словно в мыльном пузыре, как будто в старом немом кино, сцену крещения Иисуса в реке Иордань…
Виктор в изумлении, как по наитию, продолжал снимать и снимать дальше, временами нажимая функцию увеличения. Его как будто кто-то подталкивал к действиям и вёл за собой. Его неудержимый подъем словно передавался аппарату, и тот увеличивал силу игры актеров и Мостового десятикратно. Доведя её почти до вершин эмоционального коллапса.
Публике передавалось Виктором, помимо его воли, что-то, что было выше её понимания и обладало гипнотическим свойством.
Тем временем тёмное пятно в углу монитора, как будто силясь приобрести контуры лица, изгибалось и выгибалось, как человек, выбирающийся из узкого чёрного тоннеля на свет.
В завершении одной из сцен, после наступившей гробовой тишины, зал рухнул и оборвался овациями, среди которых слышны были срывающиеся голоса людей, которые, будто очнувшись от тяжелого сна, попали неожиданно на яркий, бесовский, вне их осознания бал Люцифера!
Им было страшно, дико и в то же время непреодолимо интересно. Сердца зрителей бешено стучали барабанным боем, и прыгали в груди, но извечное человеческое любопытство к неизведанному, которое толкнуло ещё Адама стараниями дьявола –искусителя к запретному плоду, возобладало и в них.
Виктор уже прекратил увеличивать и без того сверхзапредельные эмоции зала при помощи заветной кнопки, доведя народ в сопереживании спектаклю, почти до нервного срыва. Или мне это показалось? Возможно, такова сила искусства! - Думал он.
Успех был ошеломляющий!!! Крики «браво-о-о-о» звучали, словно одна нескончаемая нота, напоминающая вой, которой иногда подыгрывало звучное «би-и-и-ис». Особо экзальтированные дамочки в состоянии ажиотажа и полной аффектации даже колотили своими сумочками по спинкам впереди стоящих кресел.
Зимин, решив сделать пару фотографий накалённо - восторженной публики, мельком бросил взгляд на монитор аппарата и замер. Оттуда на него, со вниманием, взирал его двоюродный дед Михаил Булгаков.
Это была известная Виктору фотография, на которой писатель был запечатлён с папиросой в левом углу рта, щёгольской бабочкой и бликующим пенсне в правом глазу. Виктор хотел увеличить изображение, но ему показалось, что пенсне предупредительно сверкнуло, и он тут же отвёл руку. Михаил Афанасьевич с теплой чуть заметной затаённой грустинкой в мягкой улыбке наклонил голову, как будто хотел поблагодарить Зимина за память о себе, в которой он, пусть ненадолго, инфернально, но всё-таки вернулся на белый свет. Виктор расценил увиденное им, как трогательный знак одобрения своей постановке. И уже ни капли не сомневался в той мистической помощи, которую ему оказывал великий родственник.
Через несколько секунд лицо Булгакова начало постепенно тускнеть, блекнуть и таять в тёмном фоне отпущенного ему на визит времени к внуку.
Но в самое последнее мгновение, когда изображение, уже почти совсем растворяясь, уходило в бесконечное ничто, на малую, земную толику времени, будто из туманного облака, сквозь которое возвращаются души потустороннего мира обратно в свои обители, вырвался просветлённый лик Булгакова! Без строгого пенсне, с широко раскрытыми исповедальными глазами, обращенными из вечности в наш мир, излучающими покаянный свет надежды на понимание и прощение Спасителя!